Любовь — последний мост - Йоханнес Зиммель

Потом он зашел в «Бо Риваж», поднялся в свой номер и лег на постель. От жары и длительной прогулки он устал, но прежде чем заснуть, подумал: «Как хорошо, что в любой момент я могу пойти к себе в отель и никого своим присутствием не обременять».

Они с Клод условились встретиться в восемь вечера в ресторане, где в первый вечер пили виски. Он проснулся в семь, принял душ, надел вечерний костюм и спустился в холл с колоннами. Пройдя через бар «Атриум» и поднимаясь по лестнице на террасу, увидел, что Клод уже сидит за столиком у парапета, где они сидели в прошлый раз. И молоденький официант с лицом ребенка был тут как тут, увидев Филиппа, он поспешил ему навстречу.

— Добрый вечер, месье! Мадам ждет вас. Она сказала, что вы придете.

— Нет, — помотал головой Филипп. — Еще минуточку терпения! Мне надо позвонить по телефону. Мадам, пожалуйста, ничего не говорите!

Он быстро спустился в холл, зашел в телефонную будку и набрал длинный номер мобильного телефона Рамона Корредора.

— Рамон, это Сорель.

— Вы уже готовы, месье?

— Да. Вот если бы вы заехали за мной через час…

— Вы можете на меня положиться, месье!

— До встречи, Рамон, — Филипп повесил трубку и снова поднялся наверх.

Клод ослепительно улыбнулась Филиппу. Подойдя к ней, он поцеловал ее в обе щеки. Официант предупредительно пододвинул ему стул.

— Сейчас-сейчас, — сказал Филипп. — Мы сделаем заказ сразу.

— Прекрасно, месье, — официант все же удалился.

— Дай сначала насмотреться на тебя, — сказал Филипп. На Клод было льняное платье, расписанное цветами. Руки и плечи покрыты ровным загаром, глаза сияют, черные мелко завитые волосы блестят, и несколько прядок падают, как всегда, на лоб.

— Я тебе нравлюсь? Внешне?

— С чего ты взяла? Конечно, нет!

— Я страшненькая?

— Хуже некуда.

— Значит, я сто пятьдесят франков пустила на ветер.

— Какие еще сто пятьдесят франков?

— На завивку, — сказала она. — Я сделала себе перманент. Только для тебя.

— Ладно, тогда я тоже сделаю себе завивку. И тоже — для одной тебя.

Клод улыбнулась официанту с лицом ребенка, и тот покраснел от смущения и удовольствия. Потом он подошел к их столику вместе с осанистым метрдотелем Роже Боннером, который отдал гостям почтительный поклон. Метрдотель представил им стеснительного молодого официанта. Его звали Умберто Киокка, он был родом из Ронко, из Тессина.

Клод обсудила с Боннером меню ужина, а Умберто не сводил с нее глаз, будто перед ним было истинное чудо. Наблюдавший за ним Филипп подумал, что так оно и есть: Клод воистину чудо из чудес.

Клод и Боннер быстро обо всем договорились, и после аперитива метрдотель и Умберто не оставили их своим вниманием, а Умберто еще постоянно следил за тем, чтобы их бокалы были наполовину наполнены. Клод всякий раз благодарила взглядом молодого человека из Тессина, и тот краснел и смущался. На парапете перед ними стоял ящик с пеларгониями, а внизу на набережной Монблан катили легковые машины. На пассажирских судах и на небольших яхтах уже светились огни, фонтан подсвечивался, и струи его отливали золотом на фоне пламенеющего вечернего неба.

— Выходит, завтра начинаем, — сказала Клод. — Мы с тобой пойдем в запасник, где я буду делать снимки с работ Магритта. А Серж с работниками Пти Пале снимет со стен картины прежней экспозиции. А потом в выставочные залы пойдем на смену им мы. Вот тут-то и начнется настоящая работа, только держись! Сегодня мы бездельничаем в последний раз на несколько недель вперед. Давай же воздадим этому вечеру должное!

Великолепный ужин и впрямь заставил их забыть обо всем остальном. И только за кофе, который им подал блаженствовавший в этот вечер Умберто, Клод вернулась к давнему разговору о Магритте.

— Во времена, которые принято называть «старыми и добрыми», хотя для кого-то они вовсе не были добрыми, в Брюсселе двадцать первого ноября 1858 года родился мальчик, который при рождении получил имя Рене, Рене Магритт. Тебе о нем не слишком много известно, сердце мое, правда?

— Я о нем ровным счетом ничего не знаю, — признался он. — Это ужасно, Клод? Сколько я всего упустил…

— Скоро ты узнаешь о нем гораздо больше, чем известно другим, — утешила его она. — Тебе и без того известны такие вещи, о которых многие даже понятия не имеют.

— И за это ты однажды ругала меня, на чем свет стоит, — проговорил он.

— Когда это было… — развела руками она. — Я была неправа, признаю… Но я стараюсь исправиться.

Он посмотрел ей в глаза; сейчас они были большими, как никогда, — так ему показалось.

— Я ужасно рад, что поработаю с вами вместе, — сказал он. — Рассказывай дальше!

— Родители у него были бедными, — начала она. — Тебе при этом ничего в голову не приходит?

— Еще бы! — откликнулся он.

— Очень бедными. Магритт во что бы то ни стало хотел быть художником, и каким-то образом семье удалось наскрести денег на его учебу в Академии в Брюсселе. Потом он женился на добросердечной, скромной и самоотверженной женщине… ее звали Жоржеттой. Но они оба были бедны. Магритту пришлось зарабатывать деньги в разных местах: например, он делал эскизы на фабрике обоев. Отправившись в Париж, он познакомился там с Андре Бретоном, у которого собирались многие сюрреалисты, и в последующие годы у него выработался свой собственный сюрреалистический стиль: он как бы выделял, выдергивал, предметы или ощущения из привычной для них обстановки и придумывал для них новые взаимосвязи, которых, по сути дела, существовать не могло. Это придавало его работам атмосферу мечты и волшебства. Он часто поражал зрителя неожиданной и неповторимой окраской предметов, смещением всех их масштабов и размеров — например, он мог изобразить перо птицы величиной с Пизанскую башню, к которой оно прислонилось. Либо наоборот — Пизанская башня прислонилась к перу. Я тебе не надоела?

— Скажешь тоже! Продолжай, прошу тебя, — он подумал, что чувствует себя сейчас неимоверно сильным и защищенным ото всех напастей. «Почему это? — спрашивал он себя. — Откуда это спокойствие? Откуда эта умиротворенность? Неужели любовь приносит их всем любящим?»

— Больше всего на свете Магритт любил читать криминальные романы и разные страшные истории, безумно любил кино. Предпочитал детективы и веселые кинокомедии с Лаурелом и Харди или с Чарли Чаплином[76], и для собственного удовольствия ставил свои фильмы, абсолютно непонятные для непосвященных, а снимались в них его самоотверженная Жоржетта и их близкие друзья, постоянно переодевавшиеся в разные платья и наряды. Сам он всегда ходил в черном котелке, и на его картинах было много мужчин в котелках. Он громко и часто смеялся, почти всю свою жизнь безвыездно прожил в Брюсселе, терпеть не мог, когда кто-то пытался объяснить смысл его картин, от этого его с души воротило; на одной из выставок в Нью-Йорке он буквально силой прогнал Сальвадора Дали от своей картины, которую тот пытался «объяснить». Умер он в 1967 году в Брюсселе, а все остальное я расскажу тебе, когда мы приступим к делу, дорогой.

Тем временем спустился вечер, и с танцплощадки «Лозанны», где в танце кружились пары, сюда доносились приглушенные звуки музыки.

Подписав счет, он положил сверху чаевые, попрощался с Роже Боннером и Умберто Киоккой, молодым, вежливым и застенчивым парнем из Тессина, который, безусловно, мечтал о том, что когда-нибудь он сам сделается хозяином такого заведения, как «Бо Риваж», или хотя бы станет его управляющим. Умберто проводил их через опустевший ресторан и бар «Атриум» в холл и поклонился на прощание Клод, которая сказала ему: «Vous êtes très charmant, Monsieur Umberto!»[77]

Его лицо сделалось пунцово-лиловым, когда он выдавил из себя: «Merci, Madam Falcon, merci mille fois!»[78]

Они прошли по набережной Монблан мимо отелей «Англетер» и «Нога-Хилтон» и оказались перед домом Клод. Поднялись на лифте на пятый этаж; перед дверью ее квартиры лежал пакет в золотой оберточной бумаге.

— Тебе известно, что в пакете, или, может быть, кто-то подложил бомбу и пожелал счастливого пути? — спросила Клод. — Или позвоним в полицию?

Он пожал плечами и наморщил лоб.

— Ну, знаешь, признавайся!

— Признаюсь, что знаю.

— И что же там?

— Открой пакет — увидишь!

— Для начала давай зайдем в квартиру, — предложила Клод. В прихожей с синими обоями она положила пакет на ковер, осторожно развернула золотую бумагу, как поступала всегда, намереваясь использовать красивую бумагу для подходящих целей. Но увидев содержимое туго набитой коробки, она даже присела от удивления. — Нет, я вижу, ты окончательно свихнулся, милый мой, — проговорила Клод, не в силах отвести глаз от уложенных в картонной коробке флаконов с туалетной водой «In Lowe again».