Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

кончается это тем, что продавец рано или поздно обращается к адвокату, к такому, как я, и просит, чтобы его защитили. И его защищают. Но какое право я имею его защищать, если знаю, что в совершенном им преступлении я, может быть, больше виноват, чем он?!

Лина все еще не понимала, зачем он заговорил с ней об этом, но когда Рафаил сказал: «Никто еще так не знал человеческую душу, как Достоевский», — она перебила его:

— Я тоже читала Достоевского, но... Вы на меня не обидитесь? — Лина на минуту задумалась и очень осторожно дала ему понять, что она на его месте давно бы оставила адвокатуру... — Нельзя быть адвокатом, если видеть в человеке только плохое.

— Насколько я понял, вы предлагаете мне стать прокурором?

— Прокурор тоже должен любить людей. Нельзя видеть в каждом пятнышке проказу и в каждой искре пожар.

— Вы, случайно, не прокурор? — спросил, улыбаясь, Рафаил Евсеевич, закинув голову, словно только теперь заметил, какая Лина высокая.

— Если я вам подхожу больше как прокурор, чем адвокат, тогда... Нет, вы непременно должны поменять профессию. Тот, кто никому не верит, не может быть адвокатом, Ну, а если я покажу вам свой диплом, вы поверите, что я инженер, или тоже нет?

— Напрасно вы обо мне так думаете, Лина Самсоновна. Если я в человеке первым делом вижу плохое, а не хорошее, то у меня для этого есть причины.

— Мне кажется, что единственная причина здесь в том, что вы поселились, как сами сказали, на задворках жизни и постоянно общаетесь с жителями задворок. Они вас, видимо, так плотно обступили, что вы за ними перестали видеть людей, как не видишь за деревьями леса.

— Но лес, Лина Самсоновна, состоит из деревьев. Люди очень восприимчивы. Или вы думаете, что только в наших с вами городах адвокаты не сидят без дела? На Достоевского можно вполне положиться. Никто так не знал человека, как он. Читая его, я иногда думаю — не придется ли человеку снова проделать ту же дорогу в пустыне, которую проделали его предки, как об этом рассказывается в Библии, чтобы его внуки и правнуки никогда не имели бы дела с прокурорами и адвокатами.

14

Уходя с пляжа, Лина и Рафаил о встрече не договорились, но Лина не сомневалась, что после ужина она встретит его в санаторном парке. И не ошиблась. Она увидела его в кипарисовой аллее, ведущей к главному корпусу санатория. Он был не один — рядом с ним сидела молодая женщина с открытыми загорелыми ногами и громко смеялась.

Лина остановилась, хотела повернуть обратно и незаметно уйти, но не могла. Она также не могла заставить себя пройти не столь быстро мимо скамейки. Лина не помнит, ответила ли она на его «Добрый вечер». Если да, то почти сомкнутыми губами и выглядела, наверно, ужасно глупо. И это действительно глупо. Да, то, что она не может спокойно видеть, как Рафаил Евсеевич, человек, с которым она, по сути, лишь сегодня познакомилась, сидит с другой, — страшно глупо. Об этой своей слабости она узнала только сейчас — ей помог обнаружить это громкий смех молодой женщины с загорелыми стройными ногами. Неужели она уже дошла до того, подумала Лина, что, если кто-нибудь стал бы сейчас оговаривать незнакомку, сидящую возле Рафаила, она бы его не остановила? Генрих, должно быть, очень уверен в ней, если отпустил ее на этот раз одну. Как ему не подсказала интуиция, которой Генрих столько раз перед ней похвалялся, что Лина давно уже не та, какой была в соборе у фисгармонии и в институтском сквере и какой оставалась все годы — восторженно-влюбленной. Нет, она уже не та и впервые узнала об этом тем летним звездным вечером, когда стояла у шлюзов.

Собираясь в отпуск, Лина заранее знала, что на этот раз непременно в кого-нибудь влюбится. Она должна влюбиться. Человек может жить без ненависти, это она знала раньше и знает теперь. Гнев на Генриха давно притупился, прошел. Но без любви человек не может жить, а Генрих ведь стал ей чужим. Перед отпуском Лина почти целый месяц отсутствовала — была в командировке. По Ире она там все время скучала, очень скучала, а о Генрихе почти не вспоминала, словно его и не было. И Михаила забыла. Временами ей казалось, что разучилась любить, что не сможет больше любить, а это первый признак преждевременной старости.

Лина шла сейчас под высокими гордыми кипарисами, и у нее было такое чувство, будто Генрих все время где-то здесь, следит за ней, и вдруг подумала: то, что она так вздрогнула, увидев Рафаила с другой женщиной, еще ничего не доказывает. Так же быстро, как она влюбилась, как ей кажется, в Рафаила, могла она влюбиться, и в другого, если бы этот другой заметил, подобно Рафаилу, что она хочет влюбиться, спешит в кого-нибудь влюбиться.

Возможно, все это так, но одним уже тем, что никто другой, а только Рафаил заметил, что с ней происходит, он не похож ни на кого из тех, которые искали ее знакомства. Лина, однако, не ждала, что так быстро узнает об этом и что это ее так обрадует и вместе с тем испугает. Может быть, это к лучшему, что она его застала здесь не одного.

Рафаил Евсеевич догнал ее на выходе из аллеи.

— Вы куда-нибудь спешите? — спросил он, легко коснувшись ее руки.

Лина сделала несколько шагов, чтоб он не заметил, как тяжело она дышит, и остановилась, совершенно забыв, о чем он спросил. Оставалось одно: ответить ему улыбкой, пряча свою растерянность.

— Я вас не задерживаю? — снова спросил Рафаил, следя за ее блуждающим взглядом.

— Мне кажется, что я вас задерживаю.

Лина не могла побороть себя и не оглянуться. На той скамейке никого уже не было, и ей вновь пришлось прибегнуть к помощи сдержанной улыбки, которая должна скрыть от него радость тридцатисемилетней женщины, взявшей верх над другой, намного моложе себя. И чтобы окончательно убедиться в этом, Лина спросила:

— Вы, кажется, были не одни?

Лина была готова услышать: женщина, с которой она его видела, Рафаилу совершенно незнакома. Она просто присела отдохнуть, а может быть, присела потому,