Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будучи спрошен, сумел ли он до или после допросов уяснить себе те мотивы, кои заставили госпожу Фитаман броситься в море, он ответил, что не имеет о сем ни малейшего представления и даже не верит, будто вышеозначенная особа бросилась в море, а полагает, что она упала в него совершенно случайно».
Где была истина? Может быть, я хранила ее у себя в ларце?
Кончив читать протокол, нотариус, как всегда, не забыл сообщить нам последний штрих: выйдя из канцелярии, капитан всем видом своим показал ожидавшим его на площади представителям судовладельцев, что не желает их замечать. Затем он направился в погребок на набережной, а через день, без всякой охраны, пешком ушел из Порт-Луи куда-то на север. Был ли у капитана хотя бы один знакомый во всей округе? Вряд ли кто-нибудь это знал.
Какие чувства в нем всколыхнуло подлое это предательство? Я задавалась этим вопросом в полном мраке и тишине. Ответ пришел позже со всей своей свитой из страхов, ревности, заблуждений…
Сумерки. Я вытягиваю лодку на берег. В кармане юбки уже не лежит свинцовый футляр. Он перекатывается где-то там у рифов на Южной косе. Я чувствую себя выпущенной на волю птицей. Поединок окончен, я вышла из него победительницей. Я возвращаюсь домой. Как вдруг вдалеке зарождается и вырастает звук…
В минуту свидания после короткой разлуки мы еще прежде первого жеста всегда встречаемся взглядами, словно бы подозрение или страх продолжают держать нас в плену. Потом все рассеивается. Мы начинаем жить. Но никогда мы не чувствуем себя в безопасности.
В этот раз ларец стоит на столе возле нас. И снова я говорю:
— Рассказывай…
Слово стало привычным. Это примерно то самое, что говорила нотариусу по вечерам госпожа Дюкло. Однажды я вдруг поняла, что при некоторых обстоятельствах, чтобы перевести дух, следует зацепиться за слово, за обиходный жест. После того как я наконец избавилась от письма, мне было необходимо снова войти в нормальный жизненный ритм.
По его возвращении мы всегда говорили вначале о чем-нибудь незначительном. Так, разговаривая, он пододвинул к себе ларец, достал из ящика банку с клеем и изнутри намазал им крышку. В мгновение ока повреждение было исправлено. Одновременно он рассказал о скором отъезде губернатора де Мопена и посмеялся над его безнадежными мыслями относительно будущего Иль-де-Франса. По мнению губернатора, островом следует пользоваться только как перевалочной базой на пути в Индию, оставив в порту небольшой гарнизон, дабы утвердить здесь присутствие французов.
— И это-то милое мнение, которое он открыто высказывает, приводит в уныние всех обитателей.
— Вот уж была бы поражена, если бы ты входил в их число!
— Я не из тех, кто может пасть духом из-за того, что какой-то там ипохондрик не на высоте своей миссии. Нет, но зато я воспользовался легковерием и растерянностью поселенцев. Давеча я купил… Попробуй-ка угадать!
— Еще одно имение?
Я поняла, но еще надеялась ошибиться.
— Нет, что-то более мне подходящее.
— Ты тут неплохо умеешь устраиваться. Может быть, это…
Я не закончила фразы. Не произнесла того слова, которое хотя и не сорвалось у меня с языка, но прозвучало в душе многократным эхом: разлуки, опасности, пассажирки…
Так как я продолжала молчать, он посмотрел на меня с беспокойством.
— Разве тебе не по вкусу было бы снова и снова пускаться в плавания, чтобы потом возвращаться обратно?
— Не знаю, — сказала я.
Что было истинной правдой. Слишком уж неожиданной оказалась новость, слишком много воспоминаний она оживила во мне и вокруг меня.
— Ты увидишь, — с живостью сказал он, — ты увидишь! Мой «Галион» не очень велик, но там довольно удобно.
Я не ответила. Подтянула к себе ларец, раскрыла, закрыла его. Мне показалось, что изменился весь ход моей жизни. Я подумала, что совершенное мною у рифов приведет к недоброй чреде событий, которым я не смогу преградить дорогу. Меня обуяло зловещее чувство тоски и тревоги. Я попыталась стряхнуть с себя наваждение.
— Ты вечно будешь отсутствовать, — заметила я.
— Но ты будешь часто плавать со мной, так часто, как только возможно. Там есть каюта рядом с моей, капитанской, она тебе подойдет. Придется придать ей чуть более женский вид, вот и все. Таким образом осуществится одно из самых заветных твоих мечтаний.
— Я никогда…
— Да нет же, нет, — сказал он, — ведь было же время, когда ты ревновала меня ко всему на свете. Твоя гордость, понятно, не примирялась с этим. Я даже тогда подумал…
Он засмеялся. Тон его не был, однако, насмешливым, просто он констатировал это как непреложный факт, и я не должна была чувствовать себя задетой. И все же та легкость, с которой он мог проникать в мою душу, и задевала и волновала меня.
— Мое положение…
Он не дал мне закончить. Приблизившись, он схватил меня на руки. На площадке лестницы передо мной замаячил образ женщины в белом — в платье, что было на ней в тот последний вечер, — с волосами, зачесанными наверх и открывавшими для обозрения роскошные серьги. Мне даже почудились вдалеке нежнейшие звуки флейты. Но в эту минуту я взяла верх над блистательным призраком, не сомневаюсь.
И срок, нам отпущенный, был десять лет. Ни на один день дольше.
В Порт-Луи потянулись недели, отмеченные лишь неизбывной скукой. Я была в нерешительности. Супруги Дюкло старательно оберегали меня от слухов, вызванных моим странным поступком по отношению к Матюрену Пондару. Сами они никогда об этом не заговаривали, проявляя редкую деликатность и доброту, на которые я отвечала искренней благодарностью и, надо признаться, даже любовью. Я отказалась от первоначальной своей предвзятости, поняв и стремление госпожи Дюкло убежать от унылых
