Новая сестра - Мария Владимировна Воронова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Овсянникова действительно была фантастически тупая девушка. Но она не стучала на своих товарищей.
Катя понимала, что если она хочет по-настоящему уцелеть, то и стучать придется по-настоящему. Благородный агент, который не сдает свое окружение, – это миф, который быстро уничтожает тех, кто в него поверил. Если она согласится, то будет не единственной доносчицей в академии, и обязательно найдется тот, кто настучит о том, что она не стучит.
И тогда она отправится в лагерь уже не просто за агитацию, а за участие в террористической организации.
Придется честно докладывать обо всех неосторожных словах, что порой срываются с языка самого правоверного человека, уставшего от трудного быта, о политических анекдотах, опасных, но таких смешных, что невозможно удержаться и не пересказать, о том, кто куда ходит и с кем встречается. А когда совесть замучает, она будет утешать себя тем, что они сами виноваты, зачем распускают языки, что органы и без ее доносов все равно бы все узнали, а не узнали бы, так придумали.
Слабые аргументы, слабое утешение, но альтернатива какая? Чистая совесть будет оплачена Таточкиной жизнью. Бабушка держится, храбрится, но надо смотреть правде в глаза – ссылки она не перенесет, в чем в чем, а в этом Владик прав на сто процентов. Тяжелая дорога, а главное, смена климата, станут для нее губительными. Если бы хоть знать, что они поедут в ссылку вместе, но, кажется, такая привилегия предоставляется только мужу и жене. И потом, Катю, наверное, отправят в лагерь, в назидание другим чистоплюям.
Катя мучительно колебалась, не зная, какое решение принять. Пожертвовать двумя жизнями ради чистой совести или пожертвовать совестью ради того, чтобы Таточка жила?
Самое страшное, что посоветоваться с ней было невозможно, это все равно что сбросить свой крест на чужие плечи. Нет сомнений, что Таточка скажет: «Тебе жить, так что меня не учитывай!» А может, и нет, страх за внучку пересилит, и она вместе с Владиком потребует, чтобы Катя соглашалась. Возьмет грех на душу, скажет «Сделай это ради меня, последние дни я хочу дожить в Ленинграде…» Хотя ей неважно, где дожить, главное, снять груз с внучкиной совести.
Катю кидало из стороны в сторону, как всегда, когда не удается принять решение. Недаром Константин Георгиевич говорит, что ничего нет хуже, как оставлять больного под наблюдением. То ли брать в операционную, то ли вести консервативно, склоняешься то к одной тактике, то к другой, и везде тебе мерещатся всякие ужасы, так что к исходу ночи ты уже не слишком-то и понимаешь, что с пациентом происходит в реальности. Иногда, говорит он, лучшее решение то, что принято быстро.
У нее, похоже, именно такая ситуация. Выхода нет что тут, что там, но пока она колеблется, может пошатнуть положение других людей. Например, откажется сотрудничать, ее заберут в лагерь, а потом та же Татьяна Павловна вспомнит, что она с Элеонорой Сергеевной и Константином Георгиевичем дружила и о чем-то подозрительно долго шушукалась, и вот вам, пожалуйста, троцкистское ядро.
Нет, ей сейчас надо себя вести как человеку, зараженному чумой, то есть максимально изолировать себя от окружающих. Отличие только в том, что зараженный обязан оповестить, что он является источником чумных бактерий, а ей придется молчать.
Правда, есть одно, чем бы она, наверное, могла поделиться с Элеонорой Сергеевной и спросить совета.
Владик становился все более настойчивым.
Он изменился, и больше не походил на робкого влюбленного юношу, каким был осенью. Руки его теперь по-хозяйски забирались ей под юбку, а язык проникал в рот напористо и грубо. Кате было от этого неприятно, но она боялась сказать, понимая, что они взрослые и больше не вернутся к детским невесомым поцелуям.
И вот пару дней назад, как раз когда истекли те три дня, что Катя дала себе радоваться жизни, он предложил поехать вместе кататься на лыжах с ночевкой. Сын проректора Толик Курбанов, которого, удивительное дело, не вычистили из института за кумовство, приглашает на дачу. Соберется самая тесная компания, и все они будут рады видеть Катю.
«Ту самую меня, за исключение которой они голосовали», – мысленно уточнила Катя.
Впрочем, Владик явно звал ее не затем, чтобы пообщаться с друзьями.
Выходной приближался, а она все не могла решиться. Когда Владик радостно расписывал, как хорошо они проведут время, Катя поддакивала, но гордость не позволяла ей напрямую спросить, что будет дальше, когда они вернутся в город.
Теоретически он сделал ей предложение, но как бы в будущем и с оговорками. Сейчас им все равно негде жить, общежитие не дадут, снимать дорого, у него только стипендия, ибо изучение медицины требует столько сил и времени, что на подработку уже не остается, а жить на Катины деньги он не станет, потому что не альфонс. К нему нельзя, негде. Сестре и так воздуха не хватает из-за болезни, еще одного человека в комнате она не выдержит чисто физически. Жить с Таточкой тоже сомнительная затея, она не потерпит молодого мужчину в одном помещении с собой. Что ж, расписаться и жить каждому у себя? Это глупо. Намного глупее, чем жить вместе нерасписанными. Если уж на то пошло, то бумажка из загса вообще ничего не стоит и значения не имеет. Настоящий брак – церковный брак, только венчание сделает их настоящими супругами перед богом и людьми, но в церковь идти нельзя. Комсомольцев за это жестоко наказывают. Потом, когда они уже будут уважаемыми докторами, можно будет повенчаться, на это посмотрят сквозь пальцы, а сейчас слишком опасно. Ну а бумажка – что есть она, что нет, какая разница. Главное – они станут по-настоящему вместе, единым целым, дадут брачные клятвы друг другу втайне, на природе («Под шум студенческой попойки», – заметила Катя про себя).
В словах Владика, черт возьми, был смысл. Действительно, бумажка из загса – филькина грамота, приличные люди признают
