Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд

Нас с доктором очень заинтересовала эта особенность. Не исключено, что это всего лишь укоренившийся речевой навык, автоматически перенесенный ею в английскую речь из псевдоязыка близнецов, — простая ошибка, которая постепенно исправится сама собой. Или же восприятие себя как частицы целого, каковым ей представляются близнецы, так прочно закрепилось в ее сознании, что она даже в мыслях или речи не может полностью отделить себя от сестры? Я рассказала доктору о вымышленных друзьях, которыми обзаводятся некоторые дефективные дети, и мы вместе рассмотрели такую вероятность применительно к данному случаю. Что если у ребенка, очень привязанного к своему близнецу, их разделение вызывает психическую травму, после которой травмированное сознание пытается найти компенсацию в сотворении воображаемого близнеца взамен реального? Мы так и не пришли к удовлетворительному выводу на сей счет, однако расстались с чувством глубокого удовлетворения, поскольку в нашем проекте наметилось еще одно перспективное направление: лингвистическое.

Занимаясь с Эммелиной, продвигая наше исследование и одновременно выполняя свои обязанности по хозяйству, я обнаружила, что у меня остается слишком мало времени на сон. Даже при моих запасах жизненной энергии, постоянно пополняемых за счет здоровой диеты и соблюдения правильного режима, дефицит сна все чаще дает себя знать. Порой я забываю, куда положила ту или иную вещь, и это меня очень раздражает. А когда я открываю книгу, чтобы по привычке немного почитать перед сном, позиция закладки указывает на то, что предыдущей ночью я просмотрела несколько последних страниц бессознательно, поскольку не могу вспомнить их содержание. Все эти мелкие неприятности наряду с хронической усталостью являются той ценой, которую я плачу за огромное удовольствие, получаемое от совместной с доктором работы над проектом.

Впрочем, я собиралась писать не об этом. Я хочу написать о самой работе, но не о конкретных достижениях, и без того детально отраженных в отчетах, а об удивительной гармонии наших с ним мыслительных процессов и о редкостном взаимопонимании, которое иной раз позволяет нам обходиться минимальным количеством слов. Например, когда мы составляли схему изменения периодов сна и бодрствования у наших подопечных и доктор захотел привлечь мое внимание к какой-то детали, ему даже не пришлось подавать голос — я просто почувствовала на себе его взгляд, почувствовала его разум, взывающий к моему разуму, и я повернулась к нему, готовая услышать его замечание.

Скептики могут назвать это простым совпадением или заподозрить меня в попытке раздуть частный случай до масштабов закономерности, однако опыт нашей деятельности привел меня к твердому убеждению, что, когда два человека — два истинных интеллектуала — тесно сотрудничают при осуществлении совместного проекта, между ними устанавливается особого рода мысленный контакт, заметно повышающий эффективность их работы. В процессе выполнения общей задачи каждый из нас постоянно настроен на волну другого и чрезвычайно восприимчив к его малейшим движениям, мгновенно и безошибочно истолковывая их смысл. Нам даже необязательно видеть сами эти движения. В этой связи могу привести один эпизод, незначительный сам по себе, но стоящий в ряду множества ему подобных. Сегодня утром я просматривала записи доктора, пытаясь на их основании выстроить поведенческую модель Аделины, и, потянувшись за карандашом, чтобы сделать пометку на полях, вдруг почувствовала, как рука доктора скользнула по моей руке и передала мне искомую письменную принадлежность. Я повернула голову, чтобы его поблагодарить, но он был целиком погружен в изучение бумаг, явно не осознавая, что сейчас произошло. Вот так мы работаем вместе с доктором: в единении разумов и единении рук, предугадывая мысли и желания друг друга. И даже разделенные расстоянием (как это бывает в течение большей части дня), мы все время думаем о нашем совместном исследовании или об иных, более широких аспектах науки и жизни, каковое обстоятельство еще раз подчеркивает, насколько удачно мы подходим друг другу в качестве партнеров.

Однако время уже очень позднее, и, хотя я могла бы еще многое поведать о радостях этого соавторства, мне давно уже пора в постель.

Вот уже почти неделя, как я не сделала ни одной записи в дневнике, но теперь я не могу сослаться на занятость или усталость. Дело в том, что мой дневник пропал.

Я неоднократно беседовала с Эммелиной по этому поводу — то доброжелательно, то строго, то обещая сладости, то грозя наказанием (увы, здесь я отступила от своих воспитательных принципов, но похищение дневника — это слишком серьезный проступок, затрагивающий меня лично). Несмотря ни на что, Эммелина продолжает отрицать свою вину. Она так упорствует в этом отрицании, что иной человек, незнакомый со всеми обстоятельствами дела, мог бы поверить в ее невиновность. Я и сама крайне удивлена этим поступком, зная характер Эммелины и учитывая те положительные сдвиги в ее поведении, которые наметились в ходе нашего эксперимента. Это тем более странно, что она не умеет читать и не проявляет интереса к мыслям и переживаниям других людей, если только они не имеют прямого отношения к ней. Зачем ей понадобился дневник? По всей вероятности, Эммелину прельстил блестящий замочек — я давно уже отметила ее тягу ко всем ярким вещам и в этом ей не препятствую, полагая данное увлечение безвредным. Но сейчас она меня очень расстроила и разочаровала.

В иной ситуации категорического отрицания Эммелиной своей вины было бы достаточно для того, чтобы уверить меня в ее непричастности к исчезновению дневника. Но факты говорят о том, что это не мог сделать никто другой.

Джон? Миссис Данн? Даже если бы слуги и захотели украсть мой дневник (чему я отказываюсь верить), они просто не смогли бы этого сделать — я хорошо помню, что никто из них в то время не приближался к моей комнате. На всякий случай я решила это уточнить и в ходе бесед с ними осторожно навела справки: Джон подтвердил, что миссис Данн все утро провела на кухне («гремела сковородками, как черти в аду», по его выражению), а экономка припомнила, что Джон тогда же работал в каретном сарае, и тоже далеко не бесшумно («знай чего-то лупил молотком по железу»).

Таким образом, исключив этих двоих из круга подозреваемых, я вынуждена признать, что кражу совершила Эммелина.

Я прекрасно это понимаю, но все равно не могу избавиться от сомнений. Стоит мне только вспомнить ее лицо — такое невинное и такое расстроенное из-за того, что ее обвиняют, — и я снова и снова задаюсь вопросом: не могла ли я упустить из виду какой-то дополнительный фактор, имеющий влияние на все эти события? Рассматривая происходящее в таком аспекте, я ощущаю непонятную тревогу: мне начинает казаться, что некая невидимая сила целенаправленно препятствует осуществлению всех моих планов. Эта сила противостоит мне с той самой минуты, как я впервые появилась в усадьбе! Она делает все, чтобы расстроить любое мое начинание! Я несколько раз перепроверила ход своих логических рассуждений и не нашла в них ни единого изъяна, однако сомнения продолжают меня преследовать… Что же это такое? Что я никак не могу увидеть?

Перечитывая сейчас предыдущий абзац, я удивляюсь собственной растерянности и неуверенному тону, что мне ни в коей мере не свойственно. Полагаю, причиной тому была хроническая усталость. Воспаленный разум зачастую блуждает в непродуктивных сферах, но выход из этого состояния прост: надо всего лишь как следует выспаться.

Впрочем, теперь все уже позади. Я пишу эти строки в своем нашедшемся дневнике. Строгие меры дали результат. Для начала я заперла Эммелину в спальне на четыре часа, а днем позже увеличила срок изоляции до шести часов и предупредила, что в следующий раз он составит уже все восемь. Вечером второго дня, отперев ее спальню, я спустилась вниз и обнаружила дневник на столе в классной комнате. Ей каким-то образом удалось проскользнуть мимо меня незамеченной; правда, я ненадолго заглянула в библиотеку (это рядом с классной комнатой), но дверь в коридор оставалась открытой. Как бы то ни было, дневник возвращен, а что до сомнений — в чем тут, собственно говоря, сомневаться?

Я ужасно устала, но никак не могу уснуть. За моей дверью слышны чьи-то легкие шаги, я встаю с постели и выглядываю в коридор — там никого нет.

Признаться, меня очень обеспокоил — и продолжает беспокоить сейчас — тот факт, что мой дневник на протяжении нескольких дней находился в чужих руках. Мне мучительна сама мысль, что кто-то посторонний мог прочесть мои записи. Я беспрестанно думаю о том, как этот чужак мог бы истолковать те или иные места в дневнике, ибо, когда я пишу только для самой себя, едва поспевая за ходом своих мыслей, я порой проявляю небрежность в подборе выражений, которые посторонний читатель может понять превратно. Оценивая некоторые из описанных мною эпизодов (к примеру, доктор и карандаш — пустяк, вряд ли стоивший упоминания в дневнике), я сознаю, что при взгляде со стороны они могут предстать в искаженном свете, и подумываю о том, чтобы вырвать и уничтожить эти страницы. Однако я не хочу этого делать, поскольку они мне дороги — именно их я с наибольшим удовольствием буду перечитывать много лет спустя, вспоминая о счастливых временах работы над нашим совместным проектом.