Опоздавшая - Оливия Голдсмит

— Гм… Извините, я слегка возбуждена. Неприятности по работе. Но мне очень важно с вами поговорить. Вы узнали что-нибудь?

Она была на грани срыва. Что ей делать, если он вдруг скажет, что обнаружил ее родную мать?

Вот тут-то она и поняла, с кем она хотела бы поделиться новостями. Не с Белл, даже не с Карлом, и уж точно не с Джефри. Ей хотелось похвастаться, что она стоит пятьдесят миллионов, перед женщиной, которая отказалась от нее.

Но Центрилло только покачал головой.

— Извините, мне очень жаль. Если не будет дополнительной информации, то поиски окажутся долгими. Я еще не просмотрел все альтернативные варианты, но пока что не за что зацепиться, кроме как за кирпичные стены. Извините, — повторил он.

«Ну а чего я ожидала?» — спросила себя Карен. Ребенком она была фантазеркой. Фантазеркой она и осталась. Не было никакой мамы на конце радуги. Она была глупой, ранимой, полной несбыточных надежд, как маленькая девочка в книжке «Ты моя мама?», которую она читала Стефи. Почему бы ей просто не выйти на Лексингтон-авеню и не спросить у фонаря и голубей, не они ли зачали ее?

— Не могли бы вы теперь сообщить мне что-нибудь? — спросил Центрилло.

Карен вспомнила про фотографии. Она неопределенно кивнула и стала рыться в сумке в поисках снимков. Наконец она обнаружила их в запертом на «молнию» отделении кошелька, который она брала с собой на свадьбу Элизы Эллиот.

— Вот, — сказала она и протянула ему фотографии. — Я не знаю, где они сделаны, и не знаю когда, но это я.

— Здорово! — сказал он. — Очень здорово.

Звучало так, как будто он получил неопровержимое доказательство. Он перевернул фотокарточки, но не обнаружил никаких надписей или пометок.

— Послушайте, — сказал он, — вы случайно не показывали их своему отцу?

Она сокрушенно опустила голову.

— Подумайте, нельзя ли это сделать? Нам помогут любые сведения. Место и дата были бы хорошим началом, а имя — еще лучше.

Центрилло доброжелательно посмотрел на нее.

— Я знаю, это трудно, но это единственный ваш шанс.

Карен опять вздохнула. Ей трудно было представить, как она покажет карточки Арнольду. Как это получается, что она так смела в одних случаях и так трусит в других и боится задать простой вопрос Арнольду? Может быть, это свойство всех приемных детей? Они так глубоко ранимы, что не могут даже подумать о том, чтобы расспросить приемных родителей. Но, возможно, ей придется пройти через это. Скажет ли он ей хоть что-нибудь? Может ли она попросить его утаить разговор от Белл? Как сильно это заденет его?

— Миссис Коган, я очень сомневаюсь, что смогу что-либо сделать, пока не получу от вас какой-либо информации.

— Я поговорю с ним, — обещала она.

Она дала Центрилло номер личного телефона на работу, отвечать по которому не разрешалось никому, кроме нее. Ей надо помнить о том, чтобы не выдать свое настоящее имя.

Они вместе вышли из ресторана. Ее крупный спутник прошел с ней по Лексингтон-авеню и вошел в подземку на станции IRT. Карен проследовала за ним. Ее сердце сжалось. Голоса в голове прекратили свое пение. Она поняла, что никогда в жизни так не уставала. Она не могла сказать Джефри ни об одном из этих дел. На ней все еще висела неоконченная и весьма посредственная коллекция для парижского шоу, которая ждала ее на работе. Ей казалось, что она развалится на части прямо здесь, на углу улицы. Если бы Билл Уолпер знал ее истинное состояние, то он не предложил бы ей ни пенни.

16. Что с моей коллекцией?

Карен рано вернулась домой, долго спала, на следующий день взяла отгул на работе и пошла на выставку в Музей искусства Метрополитэн. Она обошла Институт костюма и провела час в Галерее Анненберга, всматриваясь в колорит картин Моне, Фантин-Летура и других любимых ею художников.

Забавно, конечно, но ей было наплевать на большинство наиболее популярных художников этого периода. Моне был блестящим живописцем, но слишком легким, а Ренуар вообще огорчал ее: столько плоти — и вся розовая и мягкая, как гнилой персик. Карен не пошла к его картинам и любовалась только тем, что действительно нравилось: натюрморт с ромашками в глиняном горшке, портрет женщины в темной одежде… Уже на выходе ее остановила странная маленькая картина. Она была написана в серо-черных тонах и представляла собой изображение рыбацкой лодки. Похоже на Курбе. Она пристально рассмотрела ее. Картина вызывала воспоминания чего-то виденного в кино или во сне. Но видение ускользало и снова балансировало на грани сознания.

В одиннадцать часов Карен вышла из музея и под моросящим дождиком пошла по Пятой авеню. Она шла на восток, к Одиннадцатой улице, мимо городских домов, Парк-авеню и клуба Юниор Лиг, в котором собирались большинство ее клиенток. Глядя под ноги, она заметила на асфальте отпечатки листьев китайского гинко, которые, наверное, упали на него ранней осенью, когда асфальтировали улицу. Маленькие, совершенной формы веерки оставили свои отпечатки на сером асфальте, хотя сами давно пропали. Это были нью-йоркские ископаемые, формы и изящество которых превосходили красоту анти-делювийских ракообразных, виденных ею в музее. Интересно, замечал ли кто-нибудь из членов Лиги эти отпечатки?

«А что останется после меня? Громадное наследство, которое смогут растратить племянницы и их дети? Несколько набросков, которые Пратты засунут в свой архив? Ссылки в книгах по истории моды?» Сейчас ей трудно даже вспомнить, когда она в последний раз чувствовала себя в кондиции. Усталость, измотанность и еще что-то… Возможно, печаль? Она была уже достаточно немолода и — предположительно — достаточно мудра, чтобы понимать, что довольство жизнью, настоящая радость жизни приходят неожиданно и только на мгновение, как луч солнца из-за Гудзона, который ослепил ее, когда она шла по Семьдесят девятой улице мимо лодочной станции. Или же они приходят пунктирно — то тут, то там, — как в те моменты, когда Джефри смотрит на нее, или она неожиданно замечает его в толпе прохожих, или застает сладко спящим на софе.

Радость нельзя загнать в угол, ее можно только выманить осторожными движениями, когда ты в ладу с самим собой, и там, где ты ее порой и не ждешь. Радость всегда неожиданна. И тем сильнее, чем неожиданнее… Так случилось в то сырое утро после дождя, когда она увидела настоящие листья гинко ярчайше-желтого цвета, которые валялись то тут, то там на дороге, образовывали совершеннейший по красоте орнамент. И в другой раз, когда вечерний свет, проскользнув в окно, рассыпался веером лучей по всей комнате. Лучи отражались в натертом паркете и утыкались в поникшие головки тюльпанов, спящих в вазе на столе. Озноб счастливых воспоминаний пробежал по спине — она жила такими моментами. Но как давно это было…