Необычное литературоведение - Сергей Наровчатов

Работая над антологией молодежной лирики, я просмотрел множество комсомольских журналов того времени. Они дают представление вообще о журналах первых лет революции. Бросим на них благодарный взгляд.

Десятки обложек… Где только не выходили комсомольские журналы! Не только в Москве и Петрограде. «Зарево» — в Вятке, «Жизнь и творчество» — в Твери, «Юный пролетарий Урала» — в Екатеринбурге, «Новая молодежь» — в Новгороде. Едва ли не в каждой губернии, а иногда в уездах.

Грубая, порой оберточная бумага. Но пальцы, перевертывавшие страницы, были тоже грубы. Им привычней было держать молоток и зубило, сжимать ствол винтовки и ручки «максима». И пальцы были ласковы: бумага не листовое железо, того гляди разорвешь, того гляди замараешь, а читать журнал не тебе одному.

Стертый, почти слепой шрифт. Его набирали при свете керосиновой лампы: ругаясь, выбрасывали «яти», «фиты» и «еры», радовались первым оттискам, как немыслимому чуду. У тех, кто читал строки, набранные этим шрифтом, глаза были зорки и молоды. И молоды были слова, выраставшие и поднимавшиеся со страниц: «Революция», «Республика», «Советская власть». И самое молодое слово: «Комсомол». Пусть шрифт был слепым, зато строки были зрячими!

Рисунки, вырезанные на линолеуме. Наивные и простодушные, они тем не менее четко отражали тогдашнюю грозную обстановку. Ведь за толстопузым буржуем в сваливающемся цилиндре вставала отнюдь не карикатурная Антанта. А в прямоугольном пролетарии, всаживавшем штык в этого буржуя, виделся вполне реальный рабочий класс России. И хоть Деникин был под Тулой, а Колчак подступал к Волге, молодая Советская республика ни на мгновение не сомневалась в конечной победе. И наконец, стихи. Без них не обходится ни один журнал: они печатаются в каждом номере, и страницы, на которых они помещены, хранят осязаемые следы сотен прикосновений. Большинство из них принадлежит «самодельным» стихотворцам (это прямолинейное определение я беру со страниц этих журналов). Эти стихи читали и перечитывали, заучивали наизусть, переписывали на память. Литературное тщеславие не было свойственно их авторам. Некоторые стихи вовсе без подписи, это те безымянные бойцы, что «мерли на штурмах», по знаменитому выражению.

Этим бойцам можно уподобить не только стихи, но и многие журналы эпохи военного коммунизма. На дальних полках библиотек и архивов хранятся их разрозненные номера, названия их забыты, но снимем шапки перед их честной боевой памятью! Свое доброе дело они сделали, их быстрое пламя зажгло не одну доблестную душу в те грозные и славные времена.

Переход к мирному строительству вызвал к жизни «толстые» журналы. Некоторые из них — «Сибирские огни», «Молодая гвардия» (оба с 1922 года), «Октябрь», «Звезда» (с 1924 года), «Новый мир» (с 1925 года) — здравствуют и по сей день. Кроме них, значительную роль в литературной жизни играла «Красная новь» (1921–1942).

Из «тонких» журналов издаются до наших дней «Огонек» (с 1923 года) и «Крокодил» (с 1922 года). Из детских — «Мурзилка» и «Пионер» (оба с 1924 года).

В период нэпа возникали журналы, базировавшиеся на частные издательства, появились журналы, издаваемые литературными группировками. Из них наиболее заметным стал «Леф», ответственным редактором которого был В. В. Маяковский.

В журналах 20-х годов печатались лучшие произведения молодой советской литературы. «Мои университеты» М. Горького, «Бронепоезд 14–69» Вс. Иванова, «Цемент» Ф. Гладкова, «Барсуки» Л. Леонова, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Бруски» Ф. Панферова — трудно назвать заметный роман, поэму, пьесу, которые бы раньше выхода отдельной книгой не прошли через журнальные страницы.

Раздробленность литературы мешала ее движению вперед, и после постановления ЦК ВКП(б) 1932 года журналы стали представлять не отдельные группировки, а единую советскую литературу. Такое положение сохраняется и по настоящее время.

Сейчас журналов у нас много, и, если хочешь ощущать пульс общественной и литературной жизни, надо их читать. Впрочем, все вы, конечно, не прочтете. Вряд ли каждому понадобится заглянуть в «Вестник древней истории» и какое-либо другое специальное издание. Но то, что относится к вашей профессии, вы читать должны. Круг ваших интересов, однако, шире приобретенной специальности, и вы развертываете литературный и научно-популярный журнал.

У меня большая подписка. Каждый журнал затрагивает во мне нечто серьезное и глубокое. Партиец — я читаю «Коммунист». Писатель — знакомлюсь со всеми «толстыми» журналами. Литературовед — листаю «Русскую литературу». Любознательный человек — выписываю журнал «Наука и жизнь». И так далее и так далее.

Журналы издаются во всех союзных и автономных республиках нашей Родины. В каждой из них они выходят на родном языке, а взятые вместе, знаменуют расцвет многонациональной культуры Советского Союза.

Как строится художественное произведение

Пушкинская оценка Данте — «Единый план ада есть уже плод высокого гения» — определяет место архитектоники и композиции в художественном творчестве. В литературу эти термины пришли недавно. Словари XIX века относят первый из них целиком к архитектуре, а второй к музыке и отчасти к живописи и скульптуре. Заимствование и кочевание терминов, понятий, определений в искусстве и литературе — явление распространенное. Говорят о сюжетах жанровой живописи, о подтексте симфонии, о ритмах готической архитектуры.

В первоначальном значении архитектоника — это наука о приложении математики и механики к зодчеству. В литературе все слагаемые этого понятия изменились, но математика, от которой, как от злого духа, всегда открещивалось свободное творчество, обнаруживает себя в произведениях даже таких иррациональных писателей, как Джойс и Кафка. Деление на части и главы, соблюдение или нарушение пропорции, группировка или перегруппировка частей целого — все это подвластно числам, а не звукам.

«Божественная комедия» Данте делится на три части: «Ад», «Чистилище», «Рай». Каждая из частей содержит тридцать три песни, не считая вступительной к «Аду». Песни состоят из терцин — трехстиший. Число терцин во всех песнях равное, с очень редкими и незначительными отклонениями. Всех песен — сто — мистическое число в поэтике Данте. Совершенный миропорядок, установленный свыше, был запечатлен в совершенном плане земного произведения. Поэт сам себя называл соответствующим именем.

Как геометр, напрягший все старанья,Чтобы измерить круг, схватить умомИскомого не может основанья,Таков был я при новом диве том…

Великая конструкция, созданная дантовским гением, выдержала невероятный груз размышлений и настроений, поэзии и философии, всего мировоззрения огромной исторической эпохи. Если бы не было этой конструкции, мы бы потерялись в хаотическом нагромождении великих, но темных истин. Создание Данте еще потому стало вечным, что разум и воображение человека явили в нем такие творческие способности, какие равно необходимы людям в искусстве и науке, на земле и в космосе.

Вспоминаются слова Маркса:

«Мы предполагаем труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей — архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально».

«Божественная комедия» — замечательный пример здания, построенного воображением художника и явившегося векам, подобно Афине-Палладе, вышедшей из головы Зевса.

«Есть высшая смелость, — говорил Пушкин, — смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью, — такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гёте в „Фаусте“…»

Мы смело можем добавить к этим именам Бальзака, в то время, когда писались пушкинские строки, еще обдумывавшего план своей эпопеи. Вот что в 1842 году сказал сам автор «Человеческой комедии» о своем замысле:

«Это не малый труд — изобразить две или три тысячи типичных людей определенной эпохи, ибо таково в конечном счете количество типов, представляющих каждое поколение, и „Человеческая комедия“ их столько вместит. Такое количество лиц, характеров, такое множество жизней требовало определенных рамок и, да простят мне такое выражение, галерей. Отсюда столь естественные, уже известные, разделы моего произведения: сцены частной жизни провинциальной, парижской, политической, военной и сельской. По этим шести разделам распределены все очерки нравов, образующие общую историю общества, собрание всех событий и деяний, как сказали бы наши предки, К тому же эти шесть разделов соответствуют основным мыслям. Каждый из них имеет свой смысл, свое значение и заключает эпоху человеческой жизни».