Необычное литературоведение - Сергей Наровчатов

Журнальное бытие было нелегким. Издатели и редакторы запросто могли угодить на гауптвахту. Не избегали этой участи цензоры, пропускавшие вольные стихи, рассказ, статью. В военном государстве, где вся администрация щеголяла в мундирах, все было поставлено на военную ногу, и гауптвахта признавалась отличным средством духовного воспитания. Поздняя эпиграмма Д. Д. Минаева (1881) еще сравнительно идиллически рисует положение дел в цензуре:

Здесь над статьями совершаютВдвойне кощунственный обряд:Как православных — их крестятИ как евреев — обрезают.

Идиллически, потому что действия цензуры изображаются механическими, тогда как она буквально въедалась в литературу, разрушая ее живую ткань. Анекдотами о тупости, злости, придирчивости цензоров переполнены все литературные и театральные мемуары XIX века. Но анекдоты анекдотами, а суть состояла в неуклонном и тягостном давлении на все, что дышало вольным духом. Меня немало развеселил один теоретический тезис духовной цензуры, гласивший, что само утверждение православных истин должно подвергаться иногда неодобрению, поскольку утверждение чего-либо как бы предполагает возможность отрицания. Подобную казуистику сейчас читать весело, но людям того времени было не до смеха. Людей, поджигавших костер, всегда было больше восходивших на него, и далеко не все тащившие хворост к костру были похожи на бедную старушку, о которой Ян Гус, заметив ее усердие, горько сказал: «Sancta simplicitas!» Нет, святой простотой не отличались ни Николай I, ни исполнители его воли Бенкендорф и Дубельт, ни министр народного (!) просвещения Уваров, вслух однажды пожелавший, «чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное, а главное — я буду спать спокойно». Русская литература, однако, не прекращалась, наполняя собой журнальные страницы, и у министра не было спокойного сна.

В борьбе с цензурой вырабатывался особый язык, и сатира Салтыкова-Щедрина стала примером гениального сопротивления свободного слова цензурным запретам. Но литературная деятельность этого великого писателя относится главным образом ко второй половине XIX века, о которой мы сейчас скажем несколько слов.

По другим главам нашей книги читателю, наверно, стало заметно, что мы уделяем большее внимание началу какого-либо процесса, а в дальнейшем его развитии обращаем взгляд на те звенья, которые либо менее известны, либо полузабыты. Начала процессов мы выделяем затем, что они определяют позднейшее их течение, а о полузабытых звеньях напоминаем, дабы не утомлять читателя повторением истин, слишком хорошо известных ему с ученической скамьи. И в этой главе мы более подробно рассказали о XVIII веке именно по этим причинам. А XIX и XX века несравненно лучше знакомы читателю по школьному и вузовскому обучению, и мы, естественно, сжимаем о них рассказ.

Крестьянская реформа 1861 года вызвала оживление общественной жизни. Духовное ее направление определяли революционеры-демократы. Мы говорили уже о герценовском «Колоколе», но заметим здесь, что он начал выходить как приложение к «Полярной звезде» — первому из вольных русских журналов, печатавшихся за границей. «Полярная звезда» и «Колокол» были дальними предвестниками заграничной большевистской периодики, основанной В. И. Лениным в начале XX века.

В России журнальное дело взяли в молодые и сильные руки Чернышевский и Добролюбов, вошедшие в некрасовский «Современник», Писарев, ниспровергавший литературные авторитеты в «Русском слове», яростные разночинцы, язвившие противников в «Искре». Неудачный выстрел Каракозова по царю обернулся более чем удачным залпом царя по прогрессивной журналистике. «Современник» был закрыт, в цензуре снова вспомнили о николаевских временах, запреты и ограничения опять посыпались на журналы. Политическая острота статей притупляется, центр тяжести переносится на крупные прозаические произведения, которые отдают в журналы виднейшие писатели. Либеральные и реакционные издания разграничены взглядами издателей и редакторов, но читатель иногда поневоле обращался к «Русскому вестнику» Каткова, где печатались Толстой, Достоевский, Тургенев. Катков был ренегатом, перебежавшим от либералов к реакционерам, но он был умелым организатором, обеспечившим журналу большую подписку, и значительные писатели отдавали ему свои произведения. Среди либерально-буржуазных журналов заметным стал «Вестник Европы», воскресивший старое название александровских времен, издаваемый Стасюлевичем. В нем печатался Салтыков-Щедрин, желчно ругавший либералов «применительно к подлости», но из двух зол предпочитавший меньшее. Не раз бросался в журналистику Ф. М. Достоевский, издававший вместе с братом «Время» и «Эпоху» в 60-х годах и закончивший свою редакторскую деятельность выпуском единоличного издания «Дневник писателя» (1876–1877, 1880–1881).

Начинают открываться народнические журналы, крупнейшим из которых явилось «Русское богатство» (1876–1918), руководимое Михайловским и Короленко. К концу века появляются легально-марксистские журналы. В «Новом слове» печатаются Ленин, Плеханов, Горький.

XX век вызывает чрезвычайную активизацию журнального дела в России. Активизация идет по двум главным направлениям — политическому и литературному. Они все время перекрещиваются между собой, и, как всегда бывает, даже уклонение от политики становится политикой. Революция 1905 года сопровождалась взрывом сатирической журналистики. В стремлении угнаться за событиями первенствующей формой журнала становится еженедельное издание. Некоторые журналы успевают выйти в числе нескольких номеров, но свою роль выполняют. «Пулемет», «Сигнал», «Жупел» — наиболее известные из них. Спад революции предопределяет спад революционной сатиры.

Большевики смело используют возможности легальной прессы и сотрудничают в журналах марксистского и прогрессивного направления. Среди них выдвигаются первоклассные публицисты. Недосягаемым образцом, но образцом, на который должно и нужно ориентироваться, становится для них В. И. Ленин. Политическая и литературная публицистика В. В. Воровского и А. В. Луначарского ведет начало как раз с этих лет.

Наряду с этим возникают журналы художественной интеллигенции. Некоторые из них, как, например, «Золотое руно», издаются на меценатские средства, так как никакому рядовому издателю не под силу сбалансировать приход 12 тысяч с расходом 84 тысячи (отчет «Золотого руна» за 1906 год). Журналы удивительной красоты, оформленные лучшими художниками, радующие взгляд изумительными иллюстрациями, на страницах стихи Блока, Брюсова, Волошина — и — сердце сжимается — ведь это башня из слоновой кости! С великим трудом удалось мне приобрести полный комплект «Золотого руна», правда, без первого номера за 1906 год, и я с горестным восхищением бережно листаю его широкие страницы. Искусство для искусства, святый боже! Так сказать, воплощенный разрыв интеллигенции с народом. Жарко полыхали эти листы в шахматовской усадьбе, но Блок печально понял крестьянскую ненависть и печально оправдал ее.

А бок о бок с прекрасными изданиями раскинула свою паутину желтая журналистика «Всемирной панорамы», «Синего журнала» и вили спокойные обывательские гнезда «Нива», «Родина», «Лукоморье». Выходил «Сатирикон», а затем отколовшийся от него «Новый Сатирикон», предоставивший свои страницы молодому Маяковскому, — это были последние всплески дореволюционной сатиры. Выпускались театральные журналы, среди них останавливал необычным названием мейерхольдовский «Любовь к трем апельсинам».

Но это были последние дни буржуазной журналистики. Некоторые издания продержались до лета 1918 года, когда политическая обстановка обострилась так, что нужно было выбирать раз и навсегда ту или иную сторону. И старые журналы не смогли сказать свое «да» молодой Советской власти. Что ж тут поделать?! Советская власть их закрыла, и поступила совершенно правильно. Свято место пусто не бывает, взамен старых журналов рабочие и крестьяне открыли новые, началась пора советской журналистики.

Работая над антологией молодежной лирики, я просмотрел множество комсомольских журналов того времени. Они дают представление вообще о журналах первых лет революции. Бросим на них благодарный взгляд.

Десятки обложек… Где только не выходили комсомольские журналы! Не только в Москве и Петрограде. «Зарево» — в Вятке, «Жизнь и творчество» — в Твери, «Юный пролетарий Урала» — в Екатеринбурге, «Новая молодежь» — в Новгороде. Едва ли не в каждой губернии, а иногда в уездах.

Грубая, порой оберточная бумага. Но пальцы, перевертывавшие страницы, были тоже грубы. Им привычней было держать молоток и зубило, сжимать ствол винтовки и ручки «максима». И пальцы были ласковы: бумага не листовое железо, того гляди разорвешь, того гляди замараешь, а читать журнал не тебе одному.