Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

На следующее утро во время завтрака на бреющем полете пролетели шесть немецких истребителей-бомбардировщиков. Южнее они сбросили бомбы. Появились самолеты так неожиданно, что никто по ним не открыл огня. В походе этого дня все очень устали, особенно девчата. Владимир Константинович приказал «мобилизовать» повозку. Долго ходили по деревне, но лошадей ни у кого не было. Однако мне повезло, по-видимому, помог польский язык. Один из крестьян сказал, что у соседа все есть (ох, уж эти соседские отношения!). Сначала я только просил. Хозяин говорил, что ничего нет. Тем временем партизан, который был со мной, нашел в картофельном поле разобранную телегу. Тогда я начал грозить. Не помогло. Я сделал вид, что буду стрелять, и хозяйка взмолилась: «Да, отдай ты им лошадь!» — «Ах, она у тебя есть, пся крев!»— заорал я. С нами поехала хозяйка, чтобы потом вернуть лошадь. С радостью были погружены тяжелые рюкзаки, но не прошли мы и километра, как нас догнала и остановила машина какой-то контрразведки. Судя по началу разговора, намерения у этих сытых и чисто одетых молодчиков были самые серьезные, но командир их быстро отшил.

В следующей деревне был привал на обед. Мы ходили по домам и просили хлеб. В одной избе я разговорился с моложавой женщиной, вокруг которой было много маленьких детей. По виду она не походила на крестьянку, но судя по всему, была здесь своя. Она приняла меня за поляка и с укором сказала: «И пан с ними». Я ответил, что я русский, но она с недоверием покачала головой.

Уже почти ночью мы переправились на пароме через Неман. Накрапывал дождь, а на горизонте проскальзывал луч прожектора дальнего аэродрома. Ночевали в деревне на высоком берегу Немана, а утром я наблюдал за наведением моста. В соседнем лесу саперы заготавливали бревна, спиливая ели и оставляя пни больше метра высотой. Странный вид имела такая вырубка. Перешли железную дорогу, ведущую в Друскеники. Она вся, сколько хватало глаз, была заставлена товарными вагонами.

На следующем переходе мы остановились на дневку в деревне на высоком берегу полноводной речки. Был обед и все сидели в большом сарае. Вдруг вбегает Мишка Когут и хватает автомат с криком: «Немцы, там в речке!» Все, похватав автоматы, выскочили из сарая и, стреляя, помчались вниз к воде. Миша показывал на прибрежные кусты и кричал : «Не стреляйте!» Огонь прекратился, и я, выдвинувшись вперед, стал кричать по-немецки: «Не бойтесь, вылезайте!» Под берегом, в кустах, по грудь в воде показались человеческие фигуры. Я подал руку и помог им вылезти. Немцев было четверо, одеты они были в крестьянские зипуны, но их выдавали военные фуражки. Это была одна из многочисленных групп, выходивших из окружения. Владимир Константинович спросил, кто такие, откуда идут, из каких частей, потребовал солдатские книжки. Те отдали. «Ну, дело ясное»,— сказал он и стал оглядываться, как бы ища и выбирая кого-то. И тут — я никогда не забуду этого — эти лешки и сашки, масляно заулыбались, глядя ему в глаза и тыча себя в грудь, стали, перебивая один другого, просить: «Мне, мне, я, я»,— как будто дело заключалось в том, кому из них проехаться верхом на лошади командира. Оживленная группа повела немцев за сараи. Как их там расстреливали, я не знаю.

Меня поразила эта страсть — убить человека. Поразила и жестокость командира. Зачем было убивать этих немцев? Такой поступок еще можно объяснить, если дело было бы в тылу у немцев, когда пленных деть некуда. А здесь? Да сдай ты их в ближайшую комендатуру, пусть до нее будет хоть пятьдесят километров. Не знаю, может быть, если бы я провел всю войну на фронте, то тогда и у меня было бы такое же ожесточение? Мне вспоминается рассказ из фронтовой жизни брата Владимира. Дело было в Карпатах. Машина, на которой они ехали — это была разведка — не то подорвалась, не то просто завалилась в кювет. Им пришлось выскакивать из машины, разбегаться, и тут их начали обстреливать и ловить. Сидя в кустах, мой брат слышал, как переговаривались двое, искавших его. Это были власовцы. Один, судя по голосу, совсем мальчишка. «Да здесь он, здесь, где-то в кустах», — говорил старший. «А если найдем, дашь мне его расстрелять?» — просил младший.

Около глухой полупольской, полулитовской деревни Озерки отряд остановился на длительный отдых. А я, в составе небольшой группы, был отправлен обратно в Августовские леса за оставленным в тайнике имуществом. Нам выдали повозку из воинской части, и вся дорога туда и обратно заняла несколько дней и была малопримечательна. Фронт стоял в пуще, мы осторожно пробрались до тайника, погрузили какие-то свертки, пишущую машинку и благополучно вернулись назад. Из эпизодов обратного пути запомнилось, как нас расспрашивала контрразведка в одной деревне. Узнав, что я из Москвы, стали, заглядывая в глаза, спрашивать, какие там вокзалы и прочую чепуху. Это были два офицера с холеными лицами и в чистой, добротной одежде.

Когда вернулись на стоянку отряда, то многих партизан там уже не было, и в том числе Димки и Ванюшки. Их всех передали в армию. Так я со своими приятелями и не попрощался, так и не взял у них адресов. Как мне рассказывал много позже Костя, это он отводил в Друскеники всех бывших пленных, пополнивших отряд в Августовских лесах. Отводил в Особый отдел. Принимавший чин выразил большое удивление и даже взволновался, почему таких людей привели без конвоя — у Кости был маленький пистолетик на боку и тросточка в руках. Чин сейчас же дал команду завести всех во двор контрразведки и поставить охрану, а Косте приказал передать командиру, чтобы всем составом отряда с оружием, имуществом прибыть в Особый отдел. Владимир Константинович на это никак не отреагировал, а я, услышав рассказ Кости, подумал, что многих, очень многих горьких мгновений избежал, благодаря тому, что был оставлен с отрядом, где мне предназначалась иная участь, чем «перетирание косточек» и последующий штрафбат.

Итак, в отряде осталось нас не более пятидесяти человек9, в том числе, Жулик и Знайдек, которых наши полностью переманили к себе[24].

В воинской части, где мы отдавали лошадь, я отправил домой письма. Когда предложили написать, у меня в горле пересохло от волнения. О, миг долгожданный! Я написал матери в Талдом и Бобринским в Москву. Письма коротенькие с сообщением о здравии, благополучии, письма без обратного адреса — у меня его не было. Написал еще, как об этом было условлено, Надиной матери в Харьков.

Через Ораны двинулись на Вильно, как было сказано, на отдых. Что-то уж очень далеко. Да и это «очищение» отряда, а меня и еще кое-кого оставили...

Наш путь окончился у местечка Трокай, на берегу красивого озера в хорошей, большой даче. Там мы прожили несколько дней, катались на лодках, ездили на остров с живописными развалинами замка Гедимина. Там на берегу озера произошел случай, как это ни странно может показаться, сильно огорчивший меня. Я брился у воды. Закончил бритье, стал, сидя, мыть кисточку и бритву — подарок фрау Мицлаф — они и теперь у меня. Зеркальце я осторожно отбросил на густую мягкую траву. А в траве лежал предательский камушек. Зеркальце стукнулось об него и разбилось — плохая примета. Это зеркальце было со мной с 1938 года. Я купил его в Андижане, собираясь ехать учиться в Самаркандский университет. Мне вспомнились семейные несчастия, которые связывались с разбитыми зеркалами. Большое зеркало разбил Степка Иловайский, качаясь на качелях у нас дома в Сергиевом Посаде. При раскачивании у него слетел с ноги валенок с коньком и угодил прямо в зеркало. Вскоре арестовали отца, скончалась бабушка. Правда, отца арестовывали и без битья зеркал. Другое зеркало много лет спустя разбила сестра Татя. Это было незадолго до трагических событий 1937 года, когда отец и трое старших детей были арестованы. Вот такие невеселые ассоциации вызвало у меня разбитое зеркальце.