Пастырь добрый - Попова Александровна

— Зараза… — прошипел Курт сквозь зубы, понимая, что там, за пологим скатом и ветками, увидеть и тем более достать своего противника он не сможет; однако то, что оный противник пошел на контакт, обнадеживало — кажется, ему их наметившаяся позиционная баталия была не на руку.

— Может быть, — продолжил голос, — вы не станете упорствовать и просто отдадите мне эту флейту?

— А мне взамен позволят уйти? — уточнил он, сползая в сторону, дабы попробовать подобраться к взгорку справа. — Слабо верится.

— А у вас выхода нет, майстер инквизитор, — откликнулся тот; Курт усмехнулся:

— Да неужто? я ведь могу торчать возле этой могилы до Второго Пришествия. Вам-то, я так посмотрю, эта идея не слишком по душе, а?

— Просто отдайте мне флейту, — повторил голос уже серьезно. — И можете уходить на все четыре стороны. Я не привык повторять дважды столь выгодные предложения.

Итак, «я», отметил Курт, сдвинувшись еще на полшага в сторону. «Мне», «я»; не «мы». Стало быть, кроме них двоих, здесь нет никого, а это значит, что можно смело оставить инструмент не слишком покойного углежога без присмотра — ненадолго; а много времени и не потребуется, или все выйдет быстро, или не выйдет вовсе…

В сторону говорящего холмика он выстрелил вслепую, никуда особенно не целясь и ни во что не надеясь попасть; вскочил, матерясь на громко хлюпающую под ногами грязь и всеми силами пытаясь не упасть, дабы успеть преодолеть разделяющее их расстояние за те мгновения, что противник будет лежать, как и он только что, ничком, радуясь, что не попал под выстрел, и ожидая следующего. Когда до пригорка осталось несколько шагов, на мгновение вновь что-то всколыхнулось в мозгу; на миг напрочь, без остатка, забылось все, что вершится здесь и сейчас, как, бывает, тотчас изглаживается из памяти то, как потянулся с утра или махнул рукой, отгоняя назойливую пчелу — на одно мгновение словно бы перестало быть существенным все происходящее, перестало быть существующим… Наваждение ушло, не успев закрепиться, вцепиться холодными когтями в разум — завалившись на бок при крутом повороте у подножья холмика, Курт спустил струну снова, снова в никуда, лишь бы противник отшатнулся, лишь бы нарушить его сосредоточенность, лишь бы дать себе еще два мига на то, чтобы вскочить, оскальзываясь в мокрой земле ладонями, пробежать последние четыре шага до сидящего на земле человека и сходу, не раздумывая, влепить ногой под челюсть, от души, выместив в этом ударе всю накопившуюся за этот муторный день злость, запоздало спохватившись, что, возможно, перестарался, когда тот, не выронив ни звука, отлетел назад и замер, раскинув руки.

Мгновение Курт стоял неподвижно, переводя дыхание и уставившись арбалетом в неподвижное тело, не сразу сумев переступить вновь онемевшими ногами и приблизиться к противнику; новая попытка ввергнуть его в ту, другую реальность, увести снова в прошлое, пусть и не удалась всецело, однако выбила из колеи, и сейчас руки мелко подрагивали; хотя, быть может, это был лишь припозднившийся испуг от его спонтанной, опасной и, прямо скажем, не слишком благоразумной выходки, которая вполне могла окончиться и по-другому…

На краю видимости, схваченное боковым зрением вскользь, возникло движение; Курт вздрогнул, вскинув арбалет и развернувшись, и едва успел удержать палец на спуске, чуть не всадив болт в Ланца или подопечного, вышедших, прихрамывая, из близкого леска. Увидя его, оба заковыляли быстрее, и Курт, облегченно выдохнув, опустил руку, лишь теперь расслабившись окончательно. Оба были на ногах, он сам — жив, на земле лежал готовый к допросу пленный, и на время можно было успокоиться, невзирая на окончательно утвердившийся как непреложный факт тяжелый град, лишь чуть стихшие ветер и дождь, погасший костер и еще предстоящую возню с неведомо что могущим выкинуть Крысоловом.

Не дожидаясь напарников, Курт присел перед бесчувственным телом, первым делом сняв с него ремень с коротким клинком; бросив мимолетный взгляд на валяющийся рядом арбалет, он вздохнул, лишь сейчас поняв, отчего тот больше не стрелял, перейдя к соблазняющим речам — арбалет, по всему судя, принадлежит не ему, подобран у убитого Ланцем стрелка, и заряд был всего один — тот самый, благополучно миновавший майстера инквизитора у могилы хамельнского углежога. Знать бы — можно было б не играть в бойца зондергруппы, приблизиться попросту, шагом, ничем не рискуя, не валяясь лишний раз в грязи и не суетясь. Возвратиться бы в это прошлое и переиграть…

Сняв клинок, оружейный ремень Курт приспособил беспамятному чародею на руки, завернув их за спину, ремень от штанов — на ноги, лишь после этого занявшись осмотром собственно самого тела, дабы убедиться в том, что тот не намерен отойти к своим дальним предкам здесь же и сейчас.

— Magnus Dominus[126]. — Ланц, приблизясь, остановился рядом; голос у сослуживца был сорванный и утомленный — видно, сегодняшний день ему тоже особенного удовольствия не доставил и сил отнюдь не придал. — Неужто живой?

— Это радость за мое или за его самочувствие? — уточнил Курт, и тот покривил губы в усмешке, отмахнувшись.

— Тебе-то что сделается… Сдается мне, ты ему челюсть своротил; как говорить будет?

— Сломал пару зубов, — возразил Курт, поднимаясь, и ухватил связанного за воротник. — Подсоби.

Бруно, когда они возвратились к угасшему кострищу, опустился наземь, молча кривясь и держась ладонью за ногу — чуть выше колена багровел короткий неглубокий порез; увидя такой же над тем же коленом сослуживца, он невольно улыбнулся.

— Перевяжитесь, — посоветовал Курт наставительно. — К прочим радостям не хватало еще заражения — в этой грязи, небось, такое водится… Что супишься? такая пустяковина — вполне для первого в жизни боя простительно. Радовался бы.

— Я только что убил человека, — тихо отозвался подопечный; на Курта он не смотрел, глядя на то, как вода, окрашиваясь алым, сбегает по ноге в землю. — Не вижу, чему здесь особенно радоваться.

— Святой Бруно снова за свое… — вздохнул он, мельком переглянувшись с Ланцем. — На сей раз все еще проще, чем когда бы то ни было: не человека, а врага. Он — или ты. Не сожалеешь же ты, в самом деле, что не подставил ему вместо ноги шею?

— Я не помешался настолько, чтобы не осознавать разницы между тупым убийством и самозащитой, — покривился Бруно болезненно. — Вот только не жди, что я начну прыгать от радости; так ли, иначе ли, занятие это не из приятных. Наверняка тебе это известно лучше, чем кому-то из нас.

— Перевяжись, — повторил Курт, отмахнувшись. — О грехах человеческих после договорим.

— А мои труды — все прахом? — кивнув на угасший костер, с напускной обидой вздохнул Ланц, уже успевший снять со своего убитого жеребца дорожную сумку; на придавленных неподвижной тушей голубей в узкой клетушке он взглянул озабоченно, однако промолчал, убедясь в том, что вторая пара, подвешенная к седлу другого коня, цела и невредима. Все это время похвально державшиеся курьерские лишь теперь начали нервно перетаптываться, пофыркивая и тряся головой — видно, и их терпению, наконец, наставал предел. — Теперь все сначала; а сколько сил было положено…

— А главное — ценного продукта израсходовано? — договорил Курт, и сослуживец с улыбкой пожал плечами, накладывая повязку прямо поверх штанины. Он покривился. — На рану плеснул бы.

— Обождет. После; сейчас эта бесценная субстанция потребуется, чтобы заново разжечь огонь, который ты благополучно профукал.

— На тебя б я посмотрел на моем месте, — огрызнулся Курт, мельком бросив взгляд на все еще бесчувственного пленного, и, присев на корточки перед Бруно, не слишком ловко управляющегося с перевязкой, отвел его руки в сторону. — Дай сюда; ты себя покалечишь.

Процедуру, учиняемую над ним, подопечный снес почти стоически, хотя несколько насмешливых взглядов и было брошено в его сторону Ланцем, уже суетящимся подле залитого водой и разбитого градом кострища; ни он, однако, ни Курт над этой и в самом деле пустяковой раной больше не подтрунивали и ни слова издевки не произнесли. Огонь разгорелся довольно скоро, и к последней, главной стадии операции давно уже можно было приступить, однако никто не высказал этого вслух, посвятив несколько долгих минут подробному обсуждению произошедшего; выслушав рассказ сослуживца о его странном противнике, Курт поведал о своем, ясно понимая, что этот спокойный, точно бы все уже позади, беспечный разговор есть необходимая всем им короткая передышка, нужная не столько телу, хотя и оно уже давно взывало о милости, но более — нервам, мыслям, рассудку перед тем, как все это продолжится. Возможно, все окончится просто — брошенная в огонь флейта вспыхнет, быть может, ярче обыкновенного куска дерева, а возможно, и попросту сгорит, как этому дереву и полагается, а может статься, что беготня под редким дождем, частым градом и постоянным ветром, лежание в грязи и воде повторятся еще не раз; и, как знать, помогут ли…