Стоход - Андрей Дугинец

— Смерть за смерть!

— Кровь за кровь!

Пожар на железной дороге клокотал и кипел: горело то, что несло на советскую землю страдания, разруху и смерть.

— Смерть за смерть!

Чтобы запутать следы на случай, если немцы будут с собаками делать облаву, Миссюра предложил подняться сначала вверх по Припяти, а уже оттуда лесом возвращаться к берегу Стохода и плыть к своему лагерю.

— Это целые сутки придется добираться до дому, — недовольно заметил Погорелец.

— Лучше двое суток бродить по лесу, чем привести за собой врага, — согласился с Антоном комиссар.

Уже светало, когда отряд подошел к Припяти и погрузился в огромную долбленую лодку. И только теперь партизаны поняли, как они устали. Командир разрешил всем спать, а одному грести и смотреть по сторонам. Сам он после всего пережитого уснуть не мог, поэтому первый сел за весла.

Лодка остановилась только вечером в заливе, окруженном старым еловым лесом. Здесь было угрюмо, сыро и тихо. Антон разрешил уснуть очередному гребцу, которым был теперь Ермаков. И лишь после заката солнца партизаны вышли на берег и отправились болотистым лесом к своей родной реке.

Миссюра вел уверенно и быстро. Даже в тех местах, по которым сам шел впервые, он заранее предупреждал, где лес поредеет, где ручей, где будет заболоченная полянка. И то круто поворачивал, обходя невидимые препятствия, то, как лось, лез напролом сквозь колючие заросли. Но ни разу не потерял взятого направления. В полночь вышли в сухой сосновый бор, и командир сообщил, что до берега Стохода осталось пять километров. Решили немного отдохнуть, поесть. Но только расположились на траве, Миссюра поднял руку:

— Тихо!

Все замерли. Откуда-то издалека, словно из самой Сибири, доносилась волнующая мелодия старинной песни. А потом послышались и слова:

Верный товарищ бежать пособил,Ожил я, волю почуяв.

После того, что было совершено на железной дороге, партизаны чувствовали себя обновленными, и слова песни особенно глубоко западали в душу.

— Кто это? — спросил Егор.

— Окруженцы. Бойцы Красной Армии, — уверенно ответил комиссар. — Надежные ребята: не пали духом, раз поют. Может, подойдем, познакомимся?

— Пригласим в отряд, — ответил Миссюра и первым направился на звуки песни.

Вскоре в непроглядной лесной темноте заметили огонек. Но песня, которую теперь уже было слышно совсем хорошо, вдруг оборвалась. Огонек потемнел. Защелкали затворы винтовок. И оттуда, где только что беззаботно пели, донесся грозный окрик:

— Кто идет?

Окрик рассыпался на миллионы отголосков, будто бы каждая сосна повторила этот звук.

— Надо откликнуться, а то, чего доброго, начнут палить, — прошептал Ермаков.

— Кричи просто: свои, — посоветовал Егор.

— А кто их знает, свои они нам или чужие?

— Стой! — строго приказали от притухшего костра.

— Станьте за деревьями! — распорядился Миссюра и крикнул: — Мы партизаны, а кто такие вы, подходите, посмотрим.

Костер вдруг вспыхнул ярче прежнего, и лес огласился радостными возгласами:

— Своя братва!

— Давай на огонек!

Это были отбившиеся от своих частей пехотинцы. Их шесть человек. Месяц прожили на хуторе, залечивали раны. А теперь направились к линии фронта. Сейчас их интересовало только одно: можно ли пробраться к фронту. Но Моцак показал им листовку и стал убеждать не тратить силы на далекий, опасный переход, а, если им хочется бороться с фашистами, остаться здесь.

Бойцы не соглашались, пока не узнали о вчерашней диверсии на железной дороге. А когда Моцак рассказал, какое крушение устроили они совсем маленьким отрядом, красноармейцы стали сговорчивей.

— Ваш клин хорошая штука, но это раз-два, а потом фашисты примут меры и номер больше не пройдет, — вслух размышлял Сергей Орлов, считавшийся в шестерке за старшего. — А вот мины — это дело более надежное.

— Ну, мины… Где их достанешь? — заметил Егор Погорелец. — У нас была авиабомба, так израсходовали. А теперь жалеем: лучше бы на железной дороге ее подложить, чем на каком-то там гнилом мосту.

— Ты забыл, что за этим взрывом на гнилом мосту мы теперь живем как у Христа за пазухой, — возразил Егору Миссюра.

— Одна бомба погоды не делает, — сказал Александр Федорович. — О взрывчатке надо заботиться теперь и день и ночь.

— Я знаю, где есть немного тола и несколько мин, — заявил Орлов.

Неожиданно густо, как из решета, пошел колючий снег.

— Сапсем плохо дело! — щелкнув языком, сказал Омар. — Снег падать будет, след останется, фашист найдет лагерь.

— Это такой снег, что сам же следы и заметет, он на всю ночь, — успокоил Егор. — Антон же обещал провести нас зимней тропкой.

Миссюра кивнул утвердительно и сказал:

— Ну что ж, идемте. Будем искать зимнюю дорожку.

И теперь уже двенадцать человек пошли за Антоном. Партизанам казалось, что Миссюра поведет их по лесным чащобам да невидимым тропам. А он, наоборот, вывел на широкий, гладко засыпанный снегом проселок. На этом проселке пока что, как на свежевыбеленном полотне, не было ни одного следа.

— Надо оставить след только одного человека, — остановив отряд, коротко инструктировал Миссюра. — Я пойду первым, за мной наступайте след в след. Задним пойдет Ягор. Он в старых постолах. Притопчет все огрехи.

— Ясно, — довольный такой маскировкой, похвалил Орлов. — Должно остаться впечатление, что прошел только один человек, и то из местных.

— Алэ. Тут недалеко.

Гуськом прошли с километр и остановились на мостике, под которым бежал быстрый темный ручеек.

Миссюра с моста спустился в ручей. И, стоя на дне, объяснил, что дальше так и пойдут по дну ручья.

— Не увязнем? — спросил с недоверием Орлов.

— Тут через несколько шагов пойдут кладки, — ответил Миссюра. — Еще по теплу я выстелил дно ольховыми жердями. Сверху их затянуло илом и даже днем не видно, а ноги сами почуют… Ягор пойдет дальше, чтоб так один след и оставался на шляху. У него есть где переночевать на хуторе. А когда по снегу люди протопчут дорогу, вернется в лагерь.

— А если попадется? — насторожился Орлов. — Фашисты прижмут его так, что он…

— Ягор скорее сам погибнет, чем выдаст товарищей, — ответил Миссюра. — Пошли!

Один за другим партизаны спустились в ручей, оставив на мосту след, который затоптал своими широченными постолами Егор Погорелец. До крутого поворота ручья дно было вязким, и кое-кто даже зачерпнул воды в сапоги. А дальше по жердям, проложенным по две в ряд, идти стало легко, только вода побулькивала. По этим «кладкам» отряд шел с полкилометра до островка, заросшего ольхой. Здесь вышли из воды и начали переобуваться, выливать воду из сапог, выжимать портянки. Хуже всех чувствовал себя только боец из группы Орлова, который был не в сапогах, а в ботинках с обмотками. Он не хотел даже переобуваться и шутил над своей обувью, говоря, что она лучше сапог: не во что воды набирать. Но Миссюра приказал разуться и посильнее выжать портянки.

— Пробежим немного — и согреемся! — оптимистически сказал Орлов. — А дорожка, я вам скажу, очень хитрая. Ни один черт не догадается!

Так с легкой руки Орлова этот ручей и прозвали «хитрой дорогой».

Давно стемнело, а Олеся не зажигала света, чтобы не видеть ненавистных стен, увешанных коврами да бесстыдными картинами. Смотрела в зарешеченное, как в тюрьме, окно. Прутья решетки здесь, как и все, красивые, ажурные. За окном по-осеннему завывал ветер то с дождем, то со снегом. Однако Олеся рада была бы вырваться в эту стужу и бежать куда глаза глядят. В Морочну идти нельзя. В лесу тоже своих не осталось. Миссюру полицейские убили. Об этом сказал ей сам Сюсько. А Гриша, видно, погиб. И нет у нее теперь ни близких, ни родных. Но бежать все равно надо. Пусть лучше застрелят во время побега, чем тут погибать от разврата.

Обманывать Ганночку уже невозможно, скоро она отдаст солдатам на глумление. А там останется или руки на себя наложить, или покориться судьбе-мачехе.

Ветер за окном скулил, выматывал душу. Береза, стоявшая у самого окна, жалобно поскрипывала. В сильный северный ветер ее клонит к дому, и она трется о стреху. Ствол ее протерло уже до сердцевины. Стало жалко эту беспомощную березу, и Олеся запела:

У поли бэрэза,У поли кучерява,Хто идэ, ны мынае,Бэрэзу ламае…

Ей вдруг показалось, что где-то совсем недалеко за окном — кладбище. По кладбищу ходит босая озябшая женщина. Олеся присмотрелась, а это мать. Бредет куда-то и тихо, с горьким упреком вторит дочери:

Хто идэ, ны мынае,Бэрэзу ламае…

Олеся вздрогнула и, чтобы отогнать видение, запела другую песню:

У поли дубочок,Зэлэный лысточок,Ны бачыла свого мылогоВжэй другый дэнёчок.

Но тут опять пришли к ней мысли не менее горькие. «Любимая песня Гриши, — подумала она. — Где он теперь? Погиб или мучается так же, как я?» — И уже сквозь рыдания с трудом допела: