Стоход - Андрей Дугинец

— Ну, Зоя, в добрый путь! — сказал оставшийся в лодке. — Будь осторожна. Кругом враги…

— За меня не бойтесь, товарищ Ефремов, — ответила Зоя. — Не подведу!

Лодка бесшумно отчалила и растаяла во тьме.

Зоя осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, пошла по траве.

Лес, который в сплошной тьме сначала казался непроходимым, постепенно светлел, все отчетливей вырисовывались огромные развесистые ели, высокие стройные сосны. Тишина.

И вдруг совсем близко раздался звон железа. От неожиданности Зоя вздрогнула. А звон все нарастал, наливался силой и стремительно, как тугой весенний ветер, несся по лесу, будоража и разгоняя тьму.

«Да что там такое? — недоуменно сама себя спросила девушка. — Неужели немцы заняли имение? Но чего бы они гремели в полночь?»

Прислушалась к звону внимательней, и он перестал ей казаться сплошным. Все отчетливее слух ее улавливал равномерные, тяжелые удары железа о железо. И только эхо сливало эти удары в сплошной звон и гул. Сначала ее удивляло, что этот звон железа очень скоро перестал ее пугать, а наоборот, потянул к себе, напоминая что-то милое, родное. И вдруг Зоя поняла, что это тот самый звон, который с малолетства привыкла она слушать в кузнице своего отца. Значит, это не война. Это просто-напросто кто-то бьет молотом о наковальню. Но кто? Бойцы Миссюры не могут этого делать, чтобы не привлекать внимания полиции. Ведь этот звон слышно до самой Морочны. Но и не фашисты. Что им, дня не хватит для работы, если что и понадобилось выковать.

Страшное больше всего пугает своей неожиданностью, неизвестностью. А привыкаешь, и оно перестает быть страшным.

Мало-помалу Зоя освоилась и пошла по берегу, ногами угадывая тропинку.

А звон взбудораженной наковальни сплошным гулом, как набат, разливался по всему лесу, от начала и до конца, и всему живому возвещал что-то чрезвычайно радостное, победное.

Наконец Зоя подошла к закрытым воротам старой кузни, из дырявой крыши которой валил густой, пряный дым.

Когда заглянула в щель ворот, звон вдруг оборвался. В ушах долго, словно удаляющееся по лесу эхо, стоял глухой ватный шум.

В правом углу старой, продымленной кузни полыхал и гудел горн, разбрызгивая иссиня-красные искры. Кто-то то одной, то другой рукой качал рычаг, раздувавший мехи. Он был без рубашки, весь в поту, словно только что вышел из бани. Мускулистое тело блестело, отливало то бронзой, то светлой сосновой смолой.

И Зоя невольно залюбовалась им. Она никогда не видела такого красивого, сильного тела!

«Увидеть бы его лицо. Интересно, какие у него глаза. Наверное, такие же горячие, как эти искры, вылетающие из горна…»

Возле горна с длинными железными клещами в руках, стоял другой парень — лохматый, суровый, и пристально смотрел на длинный кусок железа, накалившегося докрасна.

— Антон! — крикнул он и, выхватив из огня красное железо, дальний конец которого был уже белым, одним махом перенес его на наковальню, стоявшую посредине кузни.

Словно коршун, подлетел к наковальне огромный человек, тоже раздетый до пояса, и со всего маху саданул молотом по белому концу раскаленной железяки. Молот у него был, наверное, пудовый. Но в руках такого силача он казался очень легким. С какой-то буйной яростью этот человек замахивался от самого пола до потолка и обрушивал молот с такой силой, что земля вздрагивала под ногами, а белое железо разбрызгивалось огненными снопами во все стороны. По наковальне полз к двери быстро темнеющий заостренный конец поковки.

Перехватив клещи в левую руку, лохматый парень взял молоток и начал им постукивать, сбивать окалину. Поковка от каждого удара молота удлинялась и заострялась.

— Омар! — крикнул лохматый.

И парень, которым так залюбовалась Зоя, кивнул: мол, все понятно. Подбросил угля в горн и сильнее закачал длинный деревянный рычаг. Мехи завздыхали глубже, тяжело захрипели, точно им не хватало воздуха. Но вот над черным горном взвился голубоватый огонек, легко, словно перья птицы, полетели искры, и дыхание мехов стало свободнее, чище.

— Санько, хорош? — кивнув на горн, спросил Омар лохматого.

Зоя наконец увидела лицо Омара: бронзовое, улыбающееся и счастливое. Блеснули снежно-белые зубы, а в глазах и на самом деле вспыхнули огоньки, похожие на искры, летевшие из горна. На пилотке, сдвинутой на ухо, красным огоньком сверкнула красноармейская звездочка.

«Красноармеец! — обрадовалась девушка. — Может, они?»

Санько снова воткнул железяку в горн, и Омар так приналег на рычаг, что искры полетели по всей кузне, как снежная вьюга.

«Загорится кузня, и выскочить не успеют», — мелькнуло в голове Зои. Она хотела приоткрыть ворота, чтоб тяга стала больше, но побоялась скрипом выдать себя.

— Антон! — опять крикнул Санько.

И снова Антон с еще большей яростью налетел на раскаленное брызжущее железо. Зое казалось невероятным, что полупудовым молотом можно так легко и с таким упоением разгуливать по огромной, торжественно поющей наковальне.

Светало, когда в железяке, принявшей форму стрелки длиной метра в полтора, кузнецы начали пробивать отверстия.

И даже во время этой, более сложной работы они ни о чем не говорили, только, изредка выкрикнув имя другого, кивали или что-то указывали жестом. И тот все понимал без слов и делал именно то, что от него требовалось.

Последний удар молота — и Антон, широко проведя рукой по мокрой от пота шее, погрозил черным кулачищем:

— Ну, проклятые гитлеряки, берегись!

Теперь Зоя уже не сомневалась, что это люди свои, через которых она сможет найти того, к кому послана, и вошла в кузню.

— О, а это еще что за комиссия! — удивленно воскликнул Антон. — Эй, часовой!

В кузницу вошел Моцак, которого Зоя не заметила раньше.

— Александр Федорович, как вы ее пропустили? Откуда? Кто такая? — спрашивал Антон.

— Не волнуйся. Я ее заметил еще издали. Но пропустил, чтоб без лишних расспросов понять, кто такая, — спокойно ответил Моцак.

— Ну и что узнали? — недоверчиво спросил Антон.

— Своя, — улыбнулся Моцак, — своя, раз не побоялась твоих пудовых кулачищ. Так что принимай пополнение, товарищ Миссюра.

— Миссюра? — обрадовалась Зоя. А я вас ищу. Думала, придется месяц по болотам лазить, а вы сами помогли мне звоном наковальни.

Антон и Моцак переглянулись.

— Зачем ты нас искала?

И, видя, что девушка не решается говорить при всех, Миссюра отошел с нею и Моцаком в угол.

— Меня послал товарищ Ефремов.

— Секретарь райкома партии? — удивился Моцак. — Где он сейчас?

— Я помогу вам связаться с ним… — ответила девушка.

Подошел Омар и сказал с упреком:

— Киргизский закон не знаешь!

— Теперь уже знаю, Омар: сначала гостя накорми, а потом спрашивай, кто он и откуда.

— В войну получается немножко иначе, — заметил Александр Федорович, — но все равно это хороший закон.

Через неделю после того как Ганночка увезла Олесю, пан Суета поехал в Брест. Он был уверен, что Олеся уже поняла, какая участь ждет ее в доме Ганночки, и сама запросится домой. Но Ганночка, усадив его в уютном кабинетике, рассказала такое, что пришлось только руками развести.

Олеся, по мнению Ганночки, просто-напросто умом помешалась. Буфетчицей она работать отказалась, будто бы деньги считать не умеет. Не захотела даже официанткой. А пошла судомойкой.

— Вы представляете? — негодовала Ганночка. — Самая красивая, и вдруг — только судомойкой!

— А вы ее потихонечку-полегонечку приобщайте к европейской культуре, милость пани, — подсказывал Шелеп.

— Приобщишь ее! — возмущалась Ганночка. — Послала вечером на танцы в офицерский зал, так убежала оттуда и вот уже седьмой день не ест, ни пьет. Проклинает и немцев, и вас, и меня.

Пан Суета выслушал Ганночку со свойственным ему спокойствием. Без приглашения сел в голубое плюшевое кресло и тяжело вздохнул:

— Суета, все в мире суета! Но вы не огорчайтесь, милость пани! Ругаться ей надоест да и кушать захочется. Все пройдет, как все в этом мире проходит…

Пан Суета оставался верным себе, говорил привычным, библейским языком, обо всем стараясь судить глубокомысленно, с точки зрения «вечной истины».

До Ганночки речи его не доходили, да она почти и не слушала его. Она думала только о том, как бы выудить из его кармана больше того, сколько запросила сначала. И вдруг пошла напропалую.

— Прогорела я с вашей дикаркой, пан Суета. — Ганночка нарочно назвала гостя старым, оскорбительным прозвищем. — Что на других заработаю, на ней изведу. Так что двадцать тысяч марок, милостивый женишок, и забирай свое добро к чертовой матери!

Ганночка посмотрела на часы и спросила, за какое время можно добраться до Морочны.

— К вечеру не доберешься, теперь дорога опасная: партизаны, — ответил Шелеп. — Но зачем в Морочну, милость пани, деньги у меня есть.