Стоход - Андрей Дугинец

Еще когда волокли отца, Оляна потеряла сознание. Очнулась она от какой-то жуткой тишины, установившейся в коридоре и камере. Арестованные застыли на нарах, прижавшись друг к другу, и в ужасе глядели в открытую дверь. Полицейские стояли на прежних местах по стойке «смирно».

Отец лежал теперь на полу, залитый почерневшей кровью. Рядом с ним никого не было. И Оляна решила, что отца убили. Но услышала слабый стон и заметила, что пальцами далеко отброшенной левой руки он скребет деревянный пол, словно хочет уползти. Оляна, пренебрегая опасностью, бросилась к нему. Но Савка, знавший, что она это сделает, стоял за дверью и не дал ей даже выскочить из камеры. Резким ударом дубинки, рассекшим лицо, он опрокинул ее навзничь.

И опять тишина. Только слышалось, как скребут, царапают пол старые скрюченные пальцы замученного Конона Багно.

Вдруг в смежной комнате голодно заскулила собака. Потом, как в старом, заброшенном сарае, заскрипела дверь. Гамерьер вывел на серебряном поводке огромную, взъерошенную, словно только что вырвавшуюся из кровавой собачьей драки, овчарку. Рукой в белой перчатке он указал псу на лежащего старика и, что-то крикнув, отпустил поводок.

Алчно, как волк на загнанного коня, набросилась овчарка на человека. С лаем кусала мечущегося по полу старика.

Когда обреченный перестал метаться в безрезультатной попытке защититься, пес умолк и отвернулся. Разинув окровавленную пасть, подошел к хозяину и лизнул его белую перчатку.

Ласково погладив загривок овчарки, Гамерьер участливо спросил:

— Ну, шьто, усталь?

Собаку увели. Полицейские вылили два ведра воды на неподвижное окровавленное тело. Савка захлопнул дверь камеры.

Вслед ему старуха, сидевшая в углу камеры, выкрикнула:

— Злейший! Будь проклята утроба, извергнувшая тебя!

Истерзанного, истекающего кровью Конона Багно полицейские привезли домой. Привезли уверенные, что старик тут же умрет, но, может, хоть своей смертью привлечет скрывающегося где-то внука.

Но живучий, много видавший на своем веку дед Конон и на этот раз поборол смерть, не поддался ей ни в первый день после пытки, ни через два дня, ни через неделю. Да и люди не оставили его сиротой. Тот принесет хлеба, горшочек каши или кусок сала, а тот просто забежит, доброе слово скажет. Так и выжил…

— Пльохо, Зюзька, отшень пльохо! — говорил шеф, не сделав ни одного движения. И эта неподвижность больше всего пугала Савку. Лучше бы шеф метался по кабинету, кричал, притопывал ногой, делал все, что обычно делает, когда рассержен. Но это молчание говорило о том, что шеф принял решение. Хорошо, если только разжалует. А ведь может и расстрелять. Он это обещал уже два раза, а третьего не жди.

И вдруг Савка ни с того ни с сего улыбнулся, просветлел. Глядя на него, Гамерьер даже удивился.

— Шьто?

— Герр шеф! Я и забыл! — Савка полез левой рукой в карман, подошел к столу и торжественно выложил волшебно сверкнувший кулон. — Я и забыл. Это вашей жене!

Гамерьер небрежно, большим пальцем и мизинцем, взял кулон, но тут же быстро поднес его к глазам.

— О-о, Зюзька! О-о-о! — И, спрятав подарок во внутренний карман френча, шеф откинулся в кресле, поднял лежавшую на столе дубинку и, держа за конец, начал ею медленно помахивать.

— Герр шеф! — немного осмелев, подступился Сюсько. — Дайте мне две недели, — он показал два пальца для большей ясности, — только две недели — и Миссюра будет тут! — Сюсько зажал в кулаке воображаемого Миссюру.

Гамерьер, положив ногу на ногу, продолжал помахивать резиновой плетью, словно пробовал ее на вес. Он смотрел в потолок. Лицо его, зеленовато-бледное, без единой кровинки ничего не выражало. Но покраснеют щеки шефа, глаза нальются кровью, когда начнет «работать» дубинкой. Собирается ли он это делать сейчас? Как узнать?

Концом дубинки Гамерьер вдруг слегка ударил по звонку, стоявшему на краю стола, и тотчас вбежал переводчик, маленький человек с огромными оттопыренными ушами.

Все так же глядя в потолок и помахивая дубинкой, шеф отрывисто бросил переводчику несколько слов и, встав, быстро ушел.

Пришибленно глядя ему вслед, переводчик молчал. И лишь когда дверь гулко захлопнулась, выдавил:

— Плохо. Сказал, что, если через пятнадцать дней Миссюру не поймаешь, всех угонит в концлагерь, а тебя… — он изобразил петлю на шее. — Ну, ты на меня, Савва, не сердись. Я что. Я только перевожу готовое. Плюй. Все уладится. Поехали в город, к девочкам!

— Нет, пока не поймаю Миссюру, из Морочны — ни шагу, — стукнув кулаком по столу, поклялся Сюсько.

— А как ты его поймаешь? — развел руками переводчик.

— Есть у меня одна думка. — И Савка решительно вышел…

Солнце еще не зашло, а над речкой уже потянулась сизая полоса тумана. Дело к осени — туманов все больше и больше.

— Потянуло… — кивнув в сторону речки, сказал Антон, выстругивавший еловую палочку. — Егор, туман пошел, затапливай.

Егор только и ждал этого сигнала. Он тут же поднес спичку к печке, на которой уже стояло ведро с рыбой. Сухой хворост вспыхнул, в печке затрещало, загудело.

— Тяга в твоей печке сумасшедшая! — восторгался Егор уже не в первый раз.

— Тяга что! Главное, что ни дыма, ни огня не видно ниоткуда, — заметил Моцак, выходя из шалаша к печке, выкопанной под развесистым кустом ольхи. — Насчет маскировки Антон великий мастер.

Антон не отозвался: «Знали б, сколько ломал голову над этой печкой… Это сейчас кажется просто, а тогда… сколько ночей не спал, пока додумался…»

Днем далеко виден дым. Ночью костер выдает себя искрами и пламенем. А как сварить ужин без дыма и пламени на такую семейку? Ну, пламя можно упрятать в печку. Слепил ее из вальков глины и все. А дым? Его не зажмешь в кулаке. Наконец Антон решил пустить дым по реке и топить печку лишь тогда, когда над водою стелется туман. Печку он сделал по образцу землянки. Выкопал в земле ямку по длине и ширине плиты, привезенной из бывшего панского паласа. Плиту закрепил на круто замешенной земле. И даже дверцу поставил. А для дыма прокопал под дерном ход к речке. Затопил печку, дым пошел под землей к речке, вышел под густым тальником и смешался с туманом. Пробовал свое изобретение Антон один, боялся опозориться. А когда в печке хворост разгорелся, а дыма так и не было видно возле лагеря, Миссюра благодушно улыбнулся и подмигнул себе. Друзья готовы были его качать. Тогда это было событием. А теперь вот просто. Потянуло — и все выползают из шалаша к огоньку, к запаху варева.

Опираясь на палку, первым появился Александр Федорович. Правая нога у него уже хорошо сгибалась. Но левую, забинтованную в колене, он еще тащил, как деревянную. На лице синяков уже не было. Только глубокий шрам краснел от глаза до уха. На костылях, сделанных Антоном, вышел Ермаков, не расстававшийся с ручным пулеметом, даже когда еле держался на ногах.

К отряду прибился и политрук Бугров, что организовал побег из Картуз-Березы. Он был тяжело ранен и все же пробрался по адресу, данному Александром Федоровичем. Голова Бугрова была перевязана, издали он был похож на мусульманина в чалме.

И последней к печке подползла Соня, волоча ногу, к которой была привязана доска для срастания перелома.

Антон посмотрел на друзей и, сощурившись, как-то горько усмехнулся. А так как улыбка на его лице была очень редким явлением, Моцак вопросительно посмотрел на него.

Антон молча достал из кармана бумажку и подал Моцаку.

— Новый приказ коменданта? — догадался Александр Федорович и развернул большой серый лист. — Ну, Антон, базар только еще начинается, а цена на твою голову повышается с каждым днем! Уже две тысячи. Вот только дом по-прежнему непонятно, какой обещают, — новый или старый. Ясно, почему ты так скептически улыбался.

— Не, — качнул головой Антон, не отрываясь от своей работы. Он вырезал какой-то желобок на длинной еловой палочке. — Я смеялся над другим. Вот, думаю себе, видели бы фашисты нашу дивизию, какая она в самом деле, вдвое сбавили бы цену.

— Ничего, ничего! — ободрил Александр Федорович. — Скоро мы эти бинты бросим в печку, Бугров вместо чалмы наденет пилотку и начнет обучать нас военному делу.

— Да я не про бинты. Я просто, что нас тут совсем мало. А там думают…

— Не меньше полка! — подхватил Егор, помешивая уху самодельной березовой поварешкой.

— А где ж Омар? — поинтересовался Антон.

— Омар? — спохватился Моцак и грустно улыбнулся. — Омар опять ушел в степи… — И он кивнул в сторону ольшины за шалашом.

Под большой, наклонившейся к речке ольхой сидел на корточках Омар. В руках он держал пучок сухой сизоватой травы. Время от времени нюхал. А потом подолгу с тоской смотрел через речку в гущу лозняка. Это ковыль. Омар носит его третий год. Уходя в армию, он сорвал этот пучок возле юрты и вот теперь в минуты раздумий смотрит на него и вспоминает родные края, «уходит в степи»…