Стоход - Андрей Дугинец

— Можно подумать, что собрались второй раз Христа распять, — заметил дед Конон, кивнув на крест.

— А может, вешать будут тех, кто за Советскую власть… — со страхом прошептала Оляна.

— Очень много крестов надо, — буркнул Конон Захарович и направился в хату. — На всех и лесу не хватит.

— Потише б говорили о таком.

— Багно! — раздался голос десятника, снова проходившего мимо двора. — Вам что, особое приглашение? Предупреждаю, сейчас по дворам пройдет патруль и всех, кто не вышел…

— Знаем, знаем! — живо подхватил дед Конон и пошел за лопатами.

Отец и дочь присоединились к толпе, молча и понуро следовавшей за странной процессией. Позади ее тянулись подводы, груженные землей.

Люди недоуменно оглядывались: зачем везут землю? куда? Но никто не спрашивал. Шли в горестном, безмолвном оцепенении.

Возле церкви к шествию присоединилась группа морочанских богатеев во главе с Гирей. Из этой шайки наперед вышла Ганночка, одетая в белое пышное платье. На вытянутых руках торжественно несла поднос, на котором лежал большой лист бумаги, исписанный черными чернилами.

Что это была за бумага, никто пока не знал, но все чувствовали, что бумаге этой уделяется особое внимание, так как Ганночку пустили первой впереди попов. Процессия повернула на площадь. Колокола теперь гремели стройно, а хор все выше и выше поднимал свое: «Святый боже, святый бессмертный…» И голосистее всех выводила Ганночка.

«Что за церемония? Кто ее придумал? И чем она кончится?» — недоумевали дед Конон и десятки других мужиков и баб.

Шествие остановилось на площади, где уже была выкопана большая, глубокая яма. Попы взобрались на высокую кучу земли, насыпанной возле ямы. Ганночка и тут оказалась на видном месте, на самой верхушке кучи. Хор окружил яму. А уж за ним встали полицейские, работники районной управы, сельские старосты, богатые, празднично одетые мужики. Крест положили в стороне от ямы. На куче земли поставили стол, на который тут же взобрался церковный староста Иван Гиря. Помолодевший, веселый, он браво подкрутил черные острые усы и, протянув руки, громко провозгласил:

— Панове! Паночки! Всем вам звесно, что великая немецкая Германия хюрера звольнила нас, так сказать, ослобонила от большовицкой заразы! Сегодня мы своими руками захороним ту Советскую власть.

Гиря взял бумагу, лежавшую на подносе, с которым Ганночка стояла возле стола. Высоко подняв белый широкий лист бумаги, Гиря начал громко читать.

Перечисление всех обид, которые Советская власть причинила сперва ясновельможным панам, а потом и другим «хозяевам», перемешивалось с грубыми проклятиями. В конце каждой такой фразы Гиря возвышал голос.

Закончив чтение, он взял из рук Ганночки черную литровую бутылку и, свернув лист трубкой, всунул его в горлышко и туго заткнул пробкой.

— Панове! Теперь мы бросим в глубокую могилу ту власть большевиков, поставим на ней крест и навозим высокую гору земли, чтоб никогда она больше до нас не вернулась! — изо всех сил прокричал Гиря и на вытянутых руках медленно поднял черную бутылку.

Попы дружно замахали кадилами, а хор грянул песню, слова которой трудно было разобрать, но звучала она как продолжение проклятий, перечисленных на бумаге.

Народ молчал. Лишь кое-где слышался тихий, сдавленный шепот:

— Такое придумали! Власть — в бутылку из-под самогона!

— И почему в бутылку?

— Да, видно, чтоб не сгнила.

— Алэ! Знают же, что придется откапывать!

— И дурные ж попы! — тихо сказал Оляне отец. — А еще ж образованные! Даже если б та власть погибла, то зачем такая комедия?

— Понимают они, шкодливые коты, все, — проговорил стоявший рядом старый лесник из соседнего села. — Все разумеют, да такая у них прохвэсия, чтоб голову нам затуманивать. Надо ж додуматься: целую державу засунули в бутылку и думают, все покончено. Это еще не все. Не-ет!

Когда кончили отпевать, Гиря медленно, с нарочитой натугой, как огромную тяжесть, поднял бутылку высоко над головой и, готовясь бросить ее в глубокую яму, прокричал как заклинание:

— Навеки веков геть от нас Советская большовицкая власть!

Но тут Гиря как-то нелепо взмахнул правой рукой. Черная бутылка ослепительно брызнула, словно вспыхнула, и разлетелась мелкими осколками. Со стороны парка донесся звук винтовочного выстрела. Все оглянулись и увидели быстро поднимавшийся над столетними липами парка алый флаг.

Гиря, дико вскрикнув, бросился прочь.

А толпа зашумела, заволновалась.

Флаг поднялся на самую верхушку мачты, ветер подхватил его и расправил. На большом куске кумача ярко вырисовывались серп и молот — символ Советской власти.

— Похоронили! — кивнув на победно реющий над селом флаг, сказал леснику Багно.

— Алэ, — в тон ему поддакнул лесник.

— Ну что, можно и по хатам?

— А чего ж, черемония кончилась. Нам по хатам, а им, может, и по кустам… Головы свои ховать от пуль…

Народ шумным, неудержимым потоком хлынул с площади… А полицейские, стреляя на ходу, побежали в парк.

В парке в это время с высокой липы слезал Омар Темиргалиев.

— Мал-мал промазал, не самый середина бутылка попал, — досадовал он и сам же пояснил причину неудачи: — Винтовка незнакомый. Так? Оптический прицел совсем нету. Так? Рука мал-мал не совсем вылечился, — и он помял запястье правой руки в красных, еще свежих рубцах.

— Я бы умел так стрелять! — вздохнул Санько, закреплявший под мачтой стропы, которыми только что поднял флаг. — А этому гаду и голову пулей прошить было бы не грех!

Омар спрыгнул с дерева. Спокойно взял винтовку на плечо и пошел вслед за Саньком к лодке, стоявшей в протоке, огибающей парк.

— Пока полицай стреляет в небо, в парк бежать боится, плыви, Санько, самый третий скорость! — сказал Омар, входя в лодку.

Лодка быстро скользнула в обросшую камышом протоку.

Стрельба в парке длилась долго, а флаг с серпом и молотом ярким пламенем полыхал над селом до полудня. Затаившиеся в своих закутках морочане удивлялись, почему так долго фашисты не срывают флаг.

И только под вечер все выяснилось. Когда над селом взвился советский флаг, полицейские побежали в парк и сразу кинулись к мачте, чтобы снять флаг. Но возле трибуны остановились и в ужасе начали пятиться, а некоторые даже спрятались за толстые стволы столетних лип. На трибуне с двух сторон висели листы фанеры, на которых было написано огромными буквами:

«Мины!!! Смерть фашистам и собакам-полицаям!»

Заметив какие-то нагромождения под трибуной, полицейские решили, что все это взрывчатка, и долго не могли ничего придумать. Самые ретивые залегли за старыми липами и стали стрелять в стропы, надеясь сбить флаг. Но вскоре отказались и от этой затеи. Никто из них не попал ни в верхушку мачты, ни в стропы.

Шеф вызвал из города саперов. Те примчались на грузовике, оцепили площадку. И один, видимо самый храбрый, двинулся с миноискателем к трибуне. Он шел все медленней и неуверенней. И наконец, метрах в трех от трибуны, остановился.

— Какие-то новые мины! — крикнул он. — Никакого влияния на прибор!

Потом взял другой миноискатель. Но и тот ничего не показал даже под трибуной. И наконец, рассмотрев кучу бумажного хлама, солдат доложил, что никаких мин здесь нет.

Саперы уехали, а пристыженные полицаи, осмелев, сняли флаг и на трибуне со стороны мачты обнаружили еще одну надпись:

«Советская власть жила и вечно будет жить!

К вечеру на стенах домов, на воротах появились огромные серые листы приказа коменданта полиции.

«В Морочанском районе действует красная банда Миссюры. Банда терроризирует мирное население, мешает ему нормально жить и трудиться, вредит новому порядку.

За голову живого или мертвого Антона Миссюры объявляю награду 1000 марок, новый дом и корову.

Утром на приказе, висевшем на стене районной управы, поверх черного типографского шрифта появились красные буквы, написанные почерком малограмотного:

«А я за твою дурну голову ни копийкы ны дам!

Бумажку эту сорвал патруль и принес коменданту. И Сюсько начал повальные обыски и аресты, надеясь узнать о местонахождении Антона Миссюры.

Оляна возвращалась с огорода, где окучивала картошку, как вдруг хлопнула калитка. Оляна подняла глаза и оторопела: во двор вошел незнакомый полицай с винтовкой наперевес. Он спросил ее фамилию и приказал идти за ним.

— Куда? — обомлела Оляна, чувствуя, как во рту сразу пересохло.

— В комендатуру, — коротко ответил полицай и увел ее, не разрешив даже зайти в дом.

А через полчаса за Оляной захлопнулась окованная железом дубовая дверь камеры, в которой побывали когда-то и ее сын, и муж, и отец. Камера была еще пустой, и дверь захлопнулась так гулко, что под потолком долго стоял густой, тяжелый звон. В ушах Оляны этот звон стоял весь день. В голове была пустота, словно этот хлопок двери лишил ее способности думать. А когда наконец Оляна поняла всю безнадежность своего положения, она бросилась к окну, ухватилась за толстые решетки и зарыдала.