Стоход - Андрей Дугинец

— Ты даже из свинячьего дерьма умеешь выжать шнапс! — с завистью сказал он и отошел.

Вечером на другой день Гриша играл уже в брестском ресторане в паре с баянистом. А полицаи, продавшие его хозяину ресторана, до полуночи пили, ели и все покрикивали:

— Музыкант! Мы тебя спасли! Теперь ты наш, собственный! Играй нам! Играй всю ночь!

Скрипка стонала, голосила, рыдала. Скрипка расплачивалась за свое спасение…

Был полдень. Лодка тихо причалила к заросшему густым лозняком берегу графского озера.

— Соня, ты лежи, на рыбок любуйся, вон их сколько вьется. А я пойду, может, своих увижу, — наказывала Олеся подруге, выходя на мшистый, болотный берег.

— Будь осторожна. Не смотри, что имение это в глухом лесу, фашисты могут превратить его в госпиталь или охотничий дом, — ответила девушка, неподвижно лежавшая на дне лодки с перебинтованной распухшей ногой.

— Сонечка, за эту неделю ты меня сделала почти разведчицей, — шутливо отозвалась Олеся, — так что не бойся. Я скоро вернусь.

Пробежав по болотцу, Олеся выскочила на приподнятый песчаный берег, поросший старым сосновым лесом. Сосны стояли высокие, стройные, ствол к стволу.

Лес молчал.

Только изредка раздавался высокий, хрустальный звон сухого обломившегося сучка сосны. И этот чистый музыкальный звон радостно отдавался в озере. Широкое голубое зеркало воды, казалось, вздрагивало, чутко прислушиваясь к жизни леса, со всех сторон заглядывавшего в недосягаемую, холодную глубину озера. А звон обломившегося сучка, пронесшись над озером, медленно таял на том берегу не то в сизых, проросших густыми туманами камышах, не то в непролазной, хмурой чащобе лозняка. Остановившись под развесистой березой, Олеся внимательно обвела глазами озеро. Нигде никаких признаков жизни.

На той стороне, среди густо белеющих стволов берез, угрюмо, загадочно чернел дом Крысолова. Большие окна и двери крест-накрест заколочены досками.

Светлый графский палас как корабль, выброшенный волной на берег. В нем и окна, и двери были раскрыты настежь. Никому, кроме ласточек да летучих мышей, он теперь не нужен.

Дом управляющего, где жила когда-то Олеся, видно, тоже пуст, хотя окна и голубые ворота с калиткой не заколочены.

На островке пусто, уныло. Между березками, больше прежнего склонившимися к воде, чернел след костра, который разжег Савка в ночь перед войной.

С горечью вспоминала Олеся последнее катанье с Гришей на лодке, его мечты о музыке, горячий шепот в березняке…

Все кануло…

Олеся смотрела в воду, на темно-зеленые былинки куги, росшей у самого берега. Высокие, как камыш, безлистые круглые стебли чуть-чуть покачивались. В воде эти стройные былинки отражались змейками, все время извивающимися и уходящими вглубь…

«Тишина, красота, будто бы и нет никакой войны», — подумала Олеся и направилась к дому с голубыми воротами.

— Стой! — неожиданно раздался строгий окрик где-то совсем рядом.

Вздрогнув, девушка застыла на месте.

— Куда идешь, девошька? — с акцентом спросил неведомый голос.

— Да я… я тут жила. Кое-что забыла… Хотела забрать. Ну, а если нельзя, то я… — испуганно проговорила Олеся и повернулась, чтобы идти назад.

— Сабсем немножко обожди! — тише заговорил тот же голос, и из-за стожка сена, сложенного в зарослях березняка, вышел красноармеец в пилотке набекрень, в старой выцветшей гимнастерке.

У Олеси отлегло от сердца: она боялась, что это немец, а это был киргиз или узбек.

— Испугал! Думала, немец! — махнула она рукой и неожиданно для себя улыбнулась: — Дядя Антон тут?

— Товарищ Миссюра? — переспросил боец и тоже улыбнулся.

Олеся удивилась этой улыбке. Она думала, что у этого человека все такое же черное, как лицо да волосы, а оказалось, что зубы у него белее сахара и все ровные.

— Давно знаешь Миссюра? Хорош товарищ, хорош!

Незнакомец так звонко прищелкнул языком, что Олеся невольно усмехнулась: никогда она не слышала, чтоб так щелкали. Теперь она нисколько не боялась этого парня и даже осмелилась спросить, как его зовут.

— Омар звать, — с готовностью ответил боец, — фамилия Темиргалиев. Отчества у казахов не бывает, — и в свою очередь спросил, кто она такая, что знает Миссюру.

И когда Олеся коротко рассказала о себе, Омар трижды свистнул. Тотчас скрипнула калитка, и Олеся от неожиданности всплеснула руками:

— Санько!

Долго стояли, крепко держа друг друга за руки. Молча смотрели в землю. И думали обо всем горьком, что произошло с начала войны…

Потом так же молча Санько повел Олесю во двор.

— Хорош девошька! Ни один лишний слова не сказал! — вслед им произнес Омар.

Олеся вошла в знакомый дом, в котором не была с начала войны. На кухне пахло теплом недавно протопленной печи. Над чугуном, стоявшим на шестке, роились мухи. Дверь в горницу была полуоткрыта. Олеся заглянула в щелку, не решаясь идти дальше.

В горнице, в дальнем углу, на старом диване лежал человек с забинтованной головой и руками, обмотанными разным тряпьем. Рядом с ним на табуретке сгорбившись сидел Антон Миссюра. В коленях у него был зажат чугун. Большой деревянной ложкой Миссюра кормил неподвижно лежащего человека. Открыв дверь, Олеся тихо окликнула Миссюру по имени. Увидев ее, Антон чуть не выронил чугун.

— Олеся, голубонька, это ты? Проходи, садись. А я вот заместо сиделки… Да ты ж его знаешь…

Олеся подошла к дивану, внимательно всмотрелась в заросшее лицо. Кровоподтеки под глазами и огромный синяк на правой скуле делали это лицо каким-то расплывчатым, неопределенным.

— Не трудись, Олеся, я и сам себя не узнал бы, — тихо, но внятно проговорил больной.

— Александр Федорович! Вы живы! Александр Федорович! — Олеся припала на валик дивана и заплакала. — А где же… а где ж…

— Гриша? — Моцак сразу догадался, о ком хочет спросить девушка. Лишь на мгновенье задумавшись, сказал: — Скоро и он прибьется к нам.

Олеся благодарно и радостно посмотрела заплаканными глазами:

— Живой он, правда? Где же он?

— Потерпи, заявится.

— Бронь боже! — замахала Олеся руками. — Только бы не пришел прямо в Морочну. Там же Сюсько!

— Гриша все знает, — успокоил ее Моцак и коротко рассказал обо всем, что произошло с ними со дня отъезда из Морочны.

Миссюра со всей щедростью набрал полную ложку каши и старался всю ее сразу впихнуть в рот Моцаку.

— Дайте я! — не вытерпела Олеся. — Кто ж так кормит!

Миссюра охотно уступил свое место и виновато развел руками:

— Так я ж не учился ни на врача, ни на сестру милосердия, да и руки у меня не такие, чтоб за больными ходить.

— Не слушай его, Олеся. Руки у него нежнее женских, не смотри, что большие да грубые. Второй раз он меня спасает, — благодарно посмотрев на Миссюру, сказал Александр Федорович. — Только первый раз, при панах, я сам ложку держал, а теперь заявился к нему чуть тепленький.

— Алэ, — подтвердил Миссюра. — Ночью чую, что-то скребется. Ну, думаю, добрался и до меня новый пан комендант. Выхожу — около дверей человек лежит. А ни слова, ни полслова. Внес. Он весь в крови и глаз не видно — от бороды до виска сплошной синяк. Это сейчас уже отошло, а то ж он совсем глаз не открывал.

— Почти вслепую добирался, — подтвердил Моцак. — В правом глазу была маленькая щелка. Открою, присмотрюсь и ползу от дерева к дереву. Трое суток полз по берегу озера.

— А до озера ж как вы? — вытирая крупные капли пота со лба Моцака, скороговоркой спросила Олеся, хотя и знала, что сейчас ему лучше лежать молча.

— До озера плыл по канаве, лежа в лодке. Одной рукой греб.

— Как же можно лежа и одной рукой? — опять не удержалась Олеся.

— Беда всему научит…

— Так от же ж принес я его на диван, — продолжал Миссюра. — А у меня таких перебывало уже немало: все тряпье изодрал на перевязки. На мне осталась последняя сорочка, да и то самая старая. Ну кое-чем перевязал и этого. Молоком попоил. Корову мэтээсовскую я оставил у себя, вот и пригодилась. Три дня молоком из бутылки отпаивал… Думал, не выживет. И только на четвертый день, когда он помаленьку заговорил, узнал я, кто это.

— Олеся, где Анна Вацлавовна, Игорек? — спросил Моцак.

Олеся ждала этого вопроса. Но, увидев предостерегающий жест Миссюры, поняла, что сейчас говорить о гибели Игоря не время.

— Анна Вацлавовна уехала к отцу. Там безопасней. — И Олеся коротко рассказала о том, как ездила с Анной Вацлавовной искать Гришу и его, Александра Федоровича.

Тяжело вздохнув, девушка закончила:

— Некуда мне теперь возвращаться!

Узнав, что жена пристроилась у родных, и уверенный, что сынишка с нею, Моцак облегченно перевел дух:

— Добрая весть что бальзам на мои раны.

— У вас и ноги изранены? — спросила Олеся.

— По мне танк проехал. Уцелел я только потому, что лежал в глубокой, узкой канавке. А во время побега из Картуз-Березы еще и ранило в ногу.