Земля воды - Грэм Свифт

Вначале была история – ее рассказывали нам родители, на ночь. Потом она становится реальностью, превращается в Здесь и Сейчас. Потом – опять историей. Второе детство. Поцелуй и доброй ночи…

Мой уход – не предмет для скорби. Она скорбит о ребенке. О своем ребенке. О ребенке, которого у нее отняли и не хотят отдавать. О ребенке, которого – все об этом знают – послал ей Бог. Который нас всех спасет.

Вначале нет ничего; потом есть то, что случилось. А после того, что случилось, есть только рассказы о том, что случилось. Но иногда то, что случилось, не желает уходить и превращаться в воспоминание. Так что она до сих пор в самой гуще событий (приключение в супермаркете, что-то у нее в руках, зал суда, где она призывает Бога в свидетели), которые длятся и длятся. Отчего ей никак нельзя выйти из игры. Отчего ей никак нельзя выбраться наконец на безопасный, по эту сторону безумия берег оглядки на пережитое и отвечать на вопросы одетых в белые халаты врачей: «Ну а теперь расскажите нам, миссис Крик. Вы спокойно можете все нам рассказать…»

Он идет по мокрому асфальту с чемоданом в руке, как будто собрался в путешествие. Вот только в чемодане пусто, потому что одежда жены и несколько необходимых мелочей остались в больнице (в правилах строго-настрого указано: ни единого предмета, при помощи которого можно было бы причинить ущерб как другим пациентам и медицинскому персоналу, так и собственному здоровью пациента). Он так тщательно все собрал. А ей даже и неинтересно.

Набор жизненно необходимых – или необходимых для спасения жизни – воспоминаний. Черепаховый гребень (этим можно воспользоваться для нанесения ущерба?), купленный – помнишь? – в Гилдси, в мелочной лавке, морозной зимой. Кожаный бювар. Маленькая перламутровая шкатулка (но это уже ее выбор, эту она сама достала будто бы из ниоткуда – может, прятала где-нибудь с той самой жестокой зимы), а в ней серебряное распятье на цепочке. На подкладке с тыльной стороны крышки до сих пор сохранилась дарственная надпись, педантичным почерком Харольда Меткафа: «На твою Конфирмацию, Со Всей Любовью к Моей Милой Мэри, 10 мая 1941…»

Он идет к воротам. Наметанный глаз историка выхватывает на заросшем травой островке посреди асфальта каменную статую не то основателя, не то благотворителя (львиные черты лица, рука на лацкане фрака); и отмечает, на розовой гранитной плите, под датой и благодарственной надписью, словцо, которого современность, предпочитающая именовать такого рода заведения простым словом «больница» или, чуть менее вежливо, «психиатрическая лечебница», не в состоянии, в дань уважения его светлой памяти, стереть: «…приют».

Он проходит через ворота, сквозь них (поскольку никаких ограничений) ему еще ходить и ходить, чтоб навестить жену, которая пока еще даже и не вспомнила, что она ему жена; с которой в укромных уголках приютского – то есть больничного – подворья ему предстоит играть в печальную игру «а помнишь?». А помнишь поезд: из Хоквелла в Гилдси, из Гилдси в Хоквелл? А помнишь свекловичные поля? Тополя? Прогулку вдоль замерзшей Узы? Избегая в этих тряских заездах в общие (общие?) воспоминания то и дело попадающихся на пути запретных зон (видите, чуть до дела, ваш учитель истории и шагу в простоте не ступит на минное поле прошлого).

Пока он раскладывает перед ней свой товар, свою на шепоте и на увертках замешенную ностальгию, она глядит в окно палаты.

А может, амнезия, она и к лучшему…

Освобожденная на основании смягчающих вину обстоятельств (добровольное возвращение ребенка матери) и неполной вменяемости (но мы-то знаем об этих умниках-трюкачах, об этих мы-тебя-вытащим-безо-всякого-труда психиатрах) от обвинения в киднепинге и тем самым избежавшая возможного тюремного заключения, она сидит, в этой другой тюрьме, и все еще пытается доказать своим одетым в белые халаты стражам и распорядителям, что Бог…

В иную эпоху, в былые времена, ее, может быть, признали бы святой (или сожгли на костре как ведьму). Тот, кто слышит голос… Тот, к кому обращается… Может, они и снабдили бы ее всем необходимым для полного расцвета мании: уединенным скитом, положенными аскету свободами от писаных и неписаных законов, видениями и навязчивыми состояниями… Теперь ее сдают на поруки психиатрам.

Она смотрит прямо перед собой, сквозь высокое больничное окно. Она всегда сидит в одном и том же углу палаты: на том стоим и стоять будем. В палате пахнет сумасшедшими старухами. За окошком в погожие дни, надев пальто, прогуливаются по асфальту другие пациенты.

Она смотрит, с видом внимательным и себе-на-уме (обычный фокус здешних постояльцев: это они все сошли с ума, а не я), на этих хилых, копошащихся в песочнице детишек.

Ее глаза светлы. И моргают. Она руками обнимает ничто… Ему не спится по ночам. Его кровать пуста и затерялась в темном море. Он боится темноты. А когда он засыпает – какие ему снятся сны! Он один в этом большом, на смертный склеп похожем доме, где книжные полки расползаются из комнат в коридоры, где стильные безделки (ты и твое бегство в эпоху Регентства – ты и твои исторические костыли). Один, не считая собаки, которая отскакивает от него, потом осторожно подходит, снова отскакивает – наложенный ветеринаром проволочный лубок сняли с нижней челюсти буквально пару дней назад. Раненый ретривер, с которым еще предстоит налаживать дружеские отношения, медленно, терпеливо, а былого все равно не вернешь.

«Не бойся, Падди. Не бойся».

Он просиживает ночи напролет. Читает. Курит. В бутылке с виски понемногу убывает. Проверяет сочинения и конспекты (последний урожай за тридцать два года). Пьяные каракули, красными чернилами: аккуратнее. Придется поработать. Хорошо. Удовлетворительно. Плохо. Чтобы окончательно не впасть в тоску, он сам себе рассказывает истории. Повторяет те, что рассказывал в классе. Ох уж этот контраст между гулкими ночами и крикливым месивом дней: разговорчики в классе, бедлам на игровой площадке… Но теперь уже недолго ждать, когда они…

По выходным с утра – после обеда ехать в больницу – ветрено, Великий пост, он ходит в Гринвич-парк. Со своей зашуганной собакой. Вулф стоит на страже. Свежий солнечный свет на вечном великолепии. Старое доброе место, старая добрая Военно-морская коллегия. Зеленая трава и белые камни. Такие древние и девственно-чистые. Так любовно охраняемые (и в силу закона, и стараниями общественности). Хотя, если верить Прайсу…

Мы все бредем спиной к реальности, и всякий ищет свой приют.

Мартовский ветер рвет на части бегущие под всеми парусами облака. Синее небо сияет над нулевой долготой.

Лу-любовь. Лу-любовь.

48

И ADIEU

«И наконец, я должен исполнить свой печальный долг и попрощаться с мистером Криком, который…»

Долг! Долг! Неплохо придумано, стратегическое, так сказать, словечко. Вызывает в памяти судью, свято блюдущего букву закона, или несгибаемого стража порядка. И нам всем доподлинно известно, разве не так, что мистер Крик не справился со своим долгом.

«…который на протяжении четырнадцати лет был Одним из столпов нашей школы…»

Столп!

«…покидает нас после Пасхи – по личным обстоятельствам…»

Стоящий на краю помоста, вцепившийся руками в одинокий бушприт кафедры – младшему преподавательскому составу так и кажется, что он взлетает и падает, принимая на грудь норовистое (слегка штормящее) детское море.

«Стоит ли говорить, что четырнадцать лет – срок немалый. И это не считая тех восьми, в течение которых мистер Крик преподавал в другой школе, которая была здесь до нашей. Мистеру Крику многих из вас довелось повидать – как вы приходите и как уходите. Не исключено, что кое-кто из ваших родителей также числил себя среди его учеников. Так давайте же не будем заострять внимание на самом факте его ухода, хоть это и большая потеря для всей школы…»

Потеря!

«…а вместо этого – как сделал бы на нашем месте, вне всякого сомнения, и сам мистер Крик, глава нашего исторического отделения, – заглянем в прошлое и воздадим хвалу его долгим и неоценимым трудам. И зададимся мыслью…»

Он хочет сделать из этого публичную проповедь, воскресную службу. В задней части зала поднимается ропот. Он хочет полить свою жертву (которая этаким приготовленным к публичной жарке цыпленком сидит в задней части помоста) постным соусом риторики.

«…как сделал бы на нашем месте и сам мистер Крик – о том, как проходит время…»

Элегическая нота. Ах, как мы стареем. (Невидимый для детского моря, невидимый и для самого Льюиса, но привычный для наблюдательного педагогического состава образ несгибаемого шефа: розовый овал понемногу расползающейся лысины – в окружении витой мелким бесом седины – подпрыгивает перед кафедрой, как поплавок.)

«…об этих школьных годах, которые кажутся вам бесконечными, но которые, поверьте мне, очень скоро пройдут. Они драгоценны. Они – основа жизни. Так не тратьте их даром, не транжирьте их. Пусть они станут тем краеугольным камнем…»