Земля воды - Грэм Свифт

Но отец (то есть человек, которого…) вряд ли обращает на это внимание. Он занят: лицо до сих пор горит от словесных пощечин, полученных от владельца Полт-Фена.

Но ведь он и в обычное-то время не оратор, разве не так, этот его сын, который на самом деле вовсе не?.. Еще бы чуть-чуть, и немой, разве не так? Полудурок. А он сегодня и без того напритворялся вволю. И приласкали, и поучили заодно.

Лучше ничему не учиться. Лучше ничего не знать. Но раз уж ты…

(Спаситель, Дик? Спаситель – это тот, кто… Мир? Мир – это – все на свете. Крайняя необходимость? Крайняя необходимость – это… когда все идет…)

Но тебе не нужно бояться его. Дик. Бояться собственного…

– То есть – он с самого начала не хотел, чтобы тебя учили. Он защищал тебя, оберегал. А вопросы задавать, рыть землю в поисках правды, выпало на мою долю (мой собственный рецепт для случаев крайней необходимости: объясни внятно, как ты собираешься выпутываться). Он бы так и держал тебя во тьме, для твоего же блага. И тоже, наверное, пытался найти этот ключ… Кто бы мог подумать, что дохлая рыбина…

«Пап, это еще не все…»

Еще вагон и маленькая тележка. С чего же начать?

«Фредди Парр…»

Ну, положим, я последовал бы его примеру? Оберегал его неведение так же, как он сам оберегал неведение Дика. Этого доверчивого и не помнящего зла человека, который, хоть и не был отцом своему старшему сыну, иногда точь-в-точь напоминал его (тяжел на подъем; покуда слово скажет – окочуришься); который смотрит, открывши рот, на этого, настоящего, младшего сына – башковитого, с искрой божьей, – как будто он его не узнает.

«Он знает, пап. Дик знает…»

Само собой, поворот кругом на бечевнике. Без поворота кругом на бечевнике никак не обойтись. (Поворот! Двадцать, тридцать раз подряд. Но кто же их станет считать, повороты?) На старом добром бечевнике, где взвинченность соседствует с успокоением, возбуждение с терапевтическим эффектом ходьбы. Взад-вперед. Туда-сюда.

Значит, вот он, тот день, которого он так долго ждал. И надеялся, что он никогда не. (Он, должно быть, сто раз про себя к нему готовился и брал на себя воображаемую инициативу: Том, пойдем-ка прогуляемся по бечевнику… Но кто же в состоянии учесть непредвиденные осложнения.) Значит, вот как оно обернулось. Что ж: дуй, ветер, сыпьтесь градом, беды…

Гладко скользящий Лим. Уровень соответствует позднему лету (заслонка опущена почти на полную). Цвет: серовато-зеленый. Недвижные ивы. Мутноватые светлые разрывы в нагретой свинцовой крыше неба.

Туда-сюда. Отец и сын – отец и единственный сын – затянуты в тугую петлю разговора. Что они такое говорят? Как только сын закончит свой путаный отчет – забыв упомянуть о четырех голубых тетрадях, неразличимо затерявшихся на письменном столе среди прочей домашней работы, но с готовностью предложив сдать по семейной инстанции некое письмо (ответ: «Я не желаю видеть никакого письма, Том. Никогда не хотел даже и заглядывать в этот сундук…»), – начнет ли отец заполнять пробелы (пробелы! Пропасти, зияющие бреши!) в сюжете своей собственной сказкой? О том, как он и Хелен Аткинсон?.. Как он с пивоваровой дочкой?.. Нет. Он, судя по всему, утратил охоту рассказывать байки. Он, судя по всему, вообще ничего не помнит.

Взад-вперед. То спиной к дверям, то лицом, как будто он никак не может решить, отправиться ему в путь или остаться дома. Туда-сюда, как будто выслеживая порскнувшее из-под ног решение всех проблем. На каждом повороте кругом отец чуть подгибает колено. И всякий раз, как они идут от дома, сын невольно бросает взгляд по ту сторону серо-зеленого Лима, туда, где Полт-Фен. Она ведь и сейчас тоже там. А какой у нее рецепт – в случае крайней?..

Туда-сюда. И пока они ходят, другой сын – который вовсе не сын – прячется в пристройке и подслушивает.

Подслушивает? Ничего не желая слышать? Подглядывает? Не желая видеть? Раздумывая? (Раздумывая?) Все кончено. Я попался; они меня сдадут.

И они знают, где он. Потому что стоит только сыну-который-не-сын забраться в сарай, чтобы спрятаться там от не-отца, как этот самый не-отец, вышагивающий в сопровождении настоящего сына взад-вперед по бечевнику, начинает старательно избегать прилегающей к сараю части площадки…

Однако приглядитесь повнимательней. С каждым следующим заходом ближняя к дому точка разворота на этой двусторонней траектории, хотя вначале она и отодвинулась на несколько ярдов от пристройки, придвигается к ней, медленно, осторожно, неуверенно, все ближе. И сам процесс поворота становится все более нарочитым и требует дополнительного усилия, как будто бы он сам по себе – испытание, и испытание страшное. Пока наконец, едва не рухнув под напором противоборствующих сил и дав лицу волю обнажить кишение текучих водянистых судорог, отец не оставляет настоящего-сына стоять на бечевнике и не бежит, прихрамывая, к временному убежищу не-сына, безостановочно выкрикивая на ходу: «Дик – бедный мой Дик, – (так точно, мой Дик), – Дик!» Но Дика там и след простыл.

Он в кухне. Или – как до нас дошло чуть позже – он должен был там уже какое-то время находиться.

Потому что, как только отец, в совершеннейшем отчаянии, врывается в дом через парадную дверь, преследуемый по пятам настоящим-сыном, Дик, который в какой-то из промежутков времени, когда прохаживающиеся по бечевнику дружно показали ему спину, должно быть, прошмыгнул в кухню (ох уж эта хитрая, in extremis[54], картофельная башка), выскальзывает еще раз через черный ход и возвращается в сарай. В то время как отец и сын бегают в лихорадочных поисках из комнаты в комнату, он закидывает за спину привычный мешок, лишенный привычного содержимого и нагруженный взамен какой-то неудобной, тяжелой, но тщательно уложенной ношей. Он выкатывает из сарая «Vellosette», садится на него и дает газ.

И никто его не замечает. Потому что отцу и сыну потребовалось взобраться, следуя неумолимой логике вещей, на чердак и обнаружить там открытый и пустой, если не считать одной-единственной пустой бутылки, сундук, а потом услышать со двора дробот заводящегося мотора, чтобы понять, что их надули. Они спускаются по чердачной лестнице. Услышав, как мотоцикл объезжает вкруг дома, они вламываются в спальню настоящего-сына, выходящую окнами на зады, – как раз вовремя, чтобы увидеть, как Дик выворачивает с подъездной дорожки на шоссе, а на спине у него топырится нелепый горб из уложенных в мешок десяти бутылок пива.

Кричать поздно. Что не мешает отцу, высунувши голову в окошко (под которым, заваленные всякими школьными причиндалами, отсвечивают четыре голубые тетради), выкрикнуть отчаянным, срывающимся голосом: «Ди-и-и-к!» Его лицо, даже тогда, когда крик замирает в воздухе, остается сведенной в судороге маской. Он искренне уверен в том, что Дик уезжает навсегда. Но у меня другое мнение. Я готов его утешить. У меня едва не срывается с губ, мол, Дик – в силу причин, которые слишком сложно будет вкратце изложить, – едет, наверное, к Стоттовой дрене.

Однако с нашего наблюдательного пункта у открытого окошка видна та точка, где от шоссе на Гилдси отходит проселок на Стоттову дрену; и Дик проскакивает мимо. Его скрюченная над рулем, горбатая фигурка становится все меньше и меньше.

Я вижу его, я вижу его и сейчас, на прямой как стрела дороге, под непрозрачным небом, на фоне унылых свекольных полей. Мой… Мчится, мчится, забросив за спину право первородства, забросив за спину наследие семейства Аткинсон… На минуту кажется, что он едет, что он уже въехал в некое зыбкое, на забвении замешенное Никогда, составленное раз и навсегда из прямой дороги, плоских полей, уныния, неизменности и затихающего в отдалении треска мотоциклетного мотора. А потом я говорю отцу – чья голова уже упала на подоконник: «По-моему, он поехал на землечерпалку».

47

ДОБРОЙ НОЧИ

Она не поднимает головы, когда я ухожу. Она позволяет осторожно обнять себя и поцеловать, без ответа, но и без сопротивления, так что прикосновение губ к ее виску, к безропотной макушке, больше всего похоже на – как поцеловать ребенка на ночь. Она сидит у чужой кровати. Она не поднимает ни руки, ни взгляда, когда я в последний раз оборачиваюсь посмотреть на нее сквозь армированное проволокой стекло больничной двери. Она не смотрит на меня с потерянным видом из-за решеток, когда я иду к воротам по мокрому больничному асфальту.

Ощущение бесконечного расставания. Чувство, будто на самом деле это не я уезжаю, а она удаляется в смутную и невозвратную даль, а я стою раскинув руки, скрадывается собственным моим движением, ее пассивностью. Видимой функциональностью моего визита (навестить жену, застывшую в ожидании каких-то психотерапевтических процедур, и привезти ей кое-какие личные вещи). Скрадывается жизнеутверждающим прогнозом сестры-сиделки (да, конечно, никаких ограничений – в любое время с двух до семи, в разумных пределах… и не беспокойтесь вы, мистер Крик, вашу жену скоро выпишут…). Отблесками бледного солнечного света (пронзительно-голубые дыры меж несущихся по мартовскому небу облаков) на мокром, парящем потихоньку асфальте.