Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы - Федор Раззаков

— Володя, а ты не хочешь взять меня с собой?

— Толян, с большим удовольствием! Почту за счастье.

Я как раз был в отпуске, и меня оформили артистом «Узбекконцерта»… В Бухаре он проснулся очень рано, часов, наверное, в шесть. И пошел на рынок, что-то там съел. Я тоже встаю рано. Вдруг прибегает Гольдман:

— Володе плохо!

Я — туда. Он абсолютно бледный: беспокойство, громадные зрачки. Клиника отравления, но не только пищевого. И на глазах ему становится все хуже и хуже.

А все стоят напуганные. Я закричал:

— Ребята, он же умирает!

Он успел сказать:

— Толя, спаси меня…

Сказал и упал.

Я успел ввести ему глюкозу, но диезинтоксикация не наступала. Остановилось дыхание, на сонной артерии нет пульсации. И полное отсутствие сердечной деятельности.

У меня был кофеин — ввел прямо в сердце. И стал делать искусственное дыхание: рот в рот. Абдулову показал, как делать массаж сердца. И, видимо, сердечная мышца возбудилась — сердце заработало. Минут через пять стали появляться самостоятельные дыхательные движения. Я с таким остервенением дышал за него, что он, когда пришел в себя, сказал:

— Я чувствовал, что моя грудная клетка расширяется — чуть не разрывается.

Это была самая настоящая клиническая смерть. Я был рядом, поэтому удалось его спасти. А стоило чуть-чуть опоздать — и я бы ничего не смог сделать.

Володя немного отошел и говорит:

— А концерт?

Я — ему:

— Нет, Володя, с таким сердечком и в таком состоянии твои концерты здесь закончены.

Написал записку, что делать, если приступ повторится, засунул в карман куртки. И в тот же день мы с ним улетели в Ташкент, а оттуда отправили его в Москву».

После этого случая врач прописал Высоцкому два месяца восстановительного отдыха. Но уже через месяц после случая в Бухаре Высоцкий летит в Минск с новыми концертами.

Вторая клиническая смерть Владимира Высоцкого случилась ровно за год до настоящей кончины. Поистине июль был роковым месяцем в судьбе Высоцкого: июль 1969-го… июль 1979-го… июль 1980-го… Как будто смерть гналась за ним по пятам, а он ускользал от нее, вырывался из ее цепких костлявых лап, чтобы в скором времени вновь попасть в них и опять из них вырваться. Ведь одних автомобильных катастроф, после которых он мог не выжить, на его веку было несколько.

Но июль 79-го, по всей видимости, впервые по-настоящему заставил Высоцкого почувствовать, что его гонки со смертью подходят к концу. После этого «хождения во смерть» и возвращения обратно Владимир Высоцкий часто повторял друзьям, что к жизни вернули другого человека. Вспомним его слова о Свидригайлове: «Так что я знаю, как там, на том свете, в потустороннем мире, что там происходит».

Это «сильное потустороннее настроение» преследовало Высоцкого и в другой его работе того года: в фильме Михаила Швейцера «Маленькие трагедии» Высоцкий играл Дон Гуана. И как писал один из критиков: «Дон Гуан Высоцкого вовсе не падок до веселья и любовных забав… Пройдя половину жизненного пути, познав немало побед, но и немало разочарований, гонимый за нарушение общественной морали властями и церковью, Дон Гуан не перестал предаваться ночным похождениям, подталкиваемый собственной славой и именем. Но он уже осознал, что преследует недостижимые цели и что его ждет глубокая душевная пустота. Вся роль Высоцкого — вдохновенно спетая песнь о жизни, любви и смерти».

Вспоминая Высоцкого тех дней, его лечащий врач Леонид Сульповар рассказывал: «В 1979 году мы сидели с ним в машине и часа полтора разговаривали. Его страшно угнетало болезненное состояние, он чувствовал, что уже не может творчески работать, что он теряет Марину. Он говорил обо всем, чего уже никогда не сможет вернуть в своей жизни…

К этому времени я уже знал о наркотиках. Володя говорил, что ощущает в себе два «я»: одно хочет работать, творить, любить — и второе, которое тянет его совсем в другую сторону, в пропасть безысходности. Он метался из одной стороны в другую. Два раздирающих начала делали его жизнь страшной и невыносимой…»

Меня опять ударило в озноб,Грохочет сердце, словно в бочке камень, —Во мне живет мохнатый злобный жлобС мозолистыми цепкими руками.Когда, мою заметив маету,Друзья бормочут: «Снова загуляет», —Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!Он кислород вместо меня хватает.Он не двойник и не второе «я» —Все объясненья выглядят дурацки, —Он плоть и кровь, дурная кровь моя, —Такое не приснится и Стругацким.Он ждет, когда закончу свой виток —Моей рукою выведет он строчку, —И стану я расчетлив и жесток,И всех продам — гуртом и в одиночку.Я оправданья вовсе не ищу —Пусть жизнь уходит, ускользает, тает —Но я себе мгновенья не прощу —Когда он вдруг меня одолевает.Но я собрал еще остаток сил, —Теперь его не вывезет кривая:Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —Пусть жрет, пусть сдохнет, я перехитрил!

Л. Сульповар: «Болезнь Высоцкого к этому времени зашла уже очень далеко… Наркотики — для меня были очень грустным открытием — с наркотиками бороться куда трудней.

Доз я не знал. Хотя слышал, что они были совершенно фантастическими! Мы с Володей об этом никогда не говорили. Но отказ от них мог привести к смерти — вот как далеко уже зашла болезнь. Абстинентный синдром. Это трудно себе представить, как мучаются люди. Страдает все, весь организм. Но Высоцкий боролся. У него в последнее время был такой настрой: или вылечиться, или — умереть. Дальше так он существовать уже не мог. И откровенно говорил об этом…

И я начал искать, что еще можно сделать. Единственный человек, который этим тогда занимался, был профессор Лужников. К нему я и обратился. И у меня была большая надежда — и я Володю в этом убедил, — что мы выведем его из этого состояния. Лужников разрабатывал новый метод — гемосорбцию, но… То не было абсорбента, то ребята выезжали в другие города. А Володя ждал, каждый день звонил: «Ну, где? Ну, когда?» И наконец мы это сделали. Я пришел к нему, посмотрел — и понял, что мы ничего не добились. Тогда мы думали, что гемосорбция поможет снять интоксикацию, абстинентный синдром. Но теперь ясно, что это не является стопроцентной гарантией…

Поэтому я так расстроился, когда после гемосорбции посмотрел ему в глаза. Хотя сам Володя говорил:

— Все нормально. Все хорошо.

Но я-то вижу. По-моему, это был последний удар. Рухнула последняя надежда. А ведь мы так его настроили. «Это гарантия!»