Честь - Трити Умригар

Но должно же быть в жизни что-то еще, помимо бесконечной гонки? Что-то еще, кроме самореализации, амбиций, успеха? Что плохого в том, чтобы связать свою жизнь с другим человеком? Неужели пятидесяти лет процветающего капитализма хватило, чтобы начисто стереть все, чему учили восточные философы несколько тысячелетий — что все в жизни взаимосвязано и взаимозависимо и иногда нужно идти на жертвы? Смита вспомнила, как пыталась приободрить маму на сеансах химиотерапии рассказами о своих путешествиях и приключениях. Мама, конечно, всегда гордилась ее достижениями. Но иногда в ее глазах сквозили грусть и смущение, словно за внешней бодростью дочери она сумела разглядеть, как ей на самом деле было одиноко.

Может, есть другие варианты? Ее репортаж о смерти Мины вызвал большую шумиху, а коллеги в редакции зауважали ее еще больше. Шэннон все еще не могла работать. Смита могла попросить Клиффа оставить ее в Индии на несколько месяцев, пока Шэннон не поправится. Она сможет лучше узнать Мохана и будет проводить много времени с малышкой Абру. Ведь Мина именно ее попросила позаботиться об Абру. Мохан тоже это знал. Это потом он уговорил ее, что Мина якобы считала его ее полноправным партнером — но это была красивая ложь, в которую она охотно поверила.

Может, так она сможет дать себе двенадцатилетней, прятавшейся в квартире на Колабе три месяца после нападения, шанс снова ходить по улицам Мумбаи не таясь, с высоко поднятой головой? Шанс осознать, что зря она стыдилась? Шанс вспомнить все, за что она любила Индию, несмотря на все, что было потом?

Они с Моханом могли бы вложить в Абру — в девочку, родившуюся из невозможной любви Мины и Абдула — все хорошее, чем обладали сами, все свое мужество и смелость.

Они бы воспитали ее вчетвером.

Смита попыталась отгородиться от своей неуверенности, своей подозрительности к старой Индии и поверить в смелую, идеалистичную мечту Абдула о новой Индии.

Да, так они отдадут дань этому доброму человеку. И отомстят за изуродованное лицо Мины, ее единственный здоровый глаз и окровавленное истерзанное тело.

Ее сердце забилось быстрее, когда она поняла: если бы Абдул и Мина предвидели, какую жизнь смогут дать их дочери Мохан и Смита, они бы отдали жизнь ради Абру. И с радостью приняли бы все страдания и несчастья ради ее счастливой судьбы.

Она представила, как идет обратно, выходит из аэропорта и видит Мохана. Представила, как он обрадуется, когда она побежит к нему. Но потом подумала обо всех осложнениях, бюрократии, куче бумажек и прочих проволочках, и сердце ее упало. Клифф может отказаться и не назначить ее зарубежным корреспондентом в Индии; а может, и Мохан ее разочарует. Папа может не поддержать ее решение временно переехать в Индию. Люди не перелетные птицы и не могут просто так перелетать из страны в страну. У людей ноги, а не крылья. Но, главное, нельзя отрицать, что они с Моханом едва знакомы, не считая того ада, через который им пришлось пройти в этом месяце.

«Ох, мама, — со стоном подумала она. — Помоги мне. Скажи, как поступить».

Она посмотрела вверх, на потолок, словно надеялась, что мама спустится с неба, как ангел, и подлетит к ней. Взгляд упал на деревянную табличку на стене у раздвижных дверей, ведущих в зал ожидания. «Вы здесь», — гласила надпись.

Смита растерянно заморгала. Вы здесь. Она здесь, в Мумбаи, и лишь несколько сотен метров отделяют ее от любимого мужчины. Лишь несколько кварталов отделяют ее от Абру, девочки, которую она могла бы полюбить, как родную дочь.

Абру. Если она ее бросит, то не докажет ли, что Сушил был прав? Он считал ее семью нелюдями из-за их веры, а как она ведет себя сейчас? Недостойно человека. Разве человек чувствующий смог бы бросить ребенка, сироту, так спокойно, как это сделала она? Она вспомнила, с каким презрением смотрела на нее тетя Зарина, и поняла, что ее реакция объяснялась не только заботой о Мохане. Человек, способный бросить ребенка, даже не оглянувшись, безусловно, достоин презрения.

Она подумала о Мохане, стоявшем на одиноком посту у здания аэропорта в ожидании, когда ее самолет взлетит. С ним ждали тысячи людей, и все они по доброй воле стояли там, в толпе, хотя это было неудобно и тяжело. Зачем? Затем, что так поступают ради близких. Ей раньше казалось нелепым, что родители всегда сами ездили в аэропорт Колумбуса встречать гостей: ведь можно взять такси. Но Мохан из того же теста, что и папа с мамой. Она вспомнила, как он тащил мешки с сахаром, рисом и далом в хижину амми. Он никогда не искал легких путей и не жаловался, как будто другого выбора не было. Может, это и есть любовь — выбирать сложный путь? Любовь — это не розы, не валентинки, не прогулки на пляже, а жизнь, совместная жизнь, день изо дня. Обычная жизнь, которая тоже может быть романтичной.

Но что, если у них с Моханом ничего не выйдет? Что, если сбудется ее худший страх и Мохан ее разочарует? Она всегда встречалась с самыми умными, талантливыми, амбициозными и успешными мужчинами. Но через некоторое время понимала, что они тоже обычные люди. Когда вечером они снимали ботинки, у них воняли ноги; по утрам плохо пахло изо рта. Они рассказывали одни и те же несмешные анекдоты. В зубах у них застревал шпинат. У всех были претензии к отцам. Из-за своей склонности замечать раздражающие мелочи и не видеть за ними человека она рано или поздно теряла интерес.

Однажды, когда они все еще были влюблены, Брайан сказал Смите кое-что, что она никак не могла забыть. Они сидели у него в квартире в Бруклине, и Смита жаловалась, что весь диван в кошачьей шерсти. А Брайан взял ее лицо в ладони и сказал: «Знаешь, в чем твоя проблема, Смита? Ты видишь только кошачью шерсть. А ты попробуй увидеть кошку».

Может, это и есть любовь — принятие бытовых мелочей? И не в этом ли мудрость — в умении распознать красоту обычной повседневной жизни? Если так, ей еще многому придется учиться.

Смита снова позвонила Мохану. Скажи что-нибудь, взмолилась она; скажи что-нибудь, Мохан, что-то, что поможет мне решиться. Он ответил после пятого гудка. Запыхался, словно бежал.

— Ты села в самолет?

— Что? Нет-нет, я просто… просто хотела услышать твой голос.

— А… Ладно. — Он ненадолго замолчал. Потом произнес: — Подожди минутку. Тут так шумно…