Ночь без любви - Виктор Пронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дверь открыла женщина. Взглянув на нее, Ксенофонтов удовлетворенно перевел дух, будто узнал ее или же очень боялся разочароваться в ней.
— Здравствуйте! — сказал он, беззаботно улыбаясь.
— Здравствуйте, — ответила женщина, но ничто не дрогнуло в ее лице. Под глазами темнели круги, она выглядела не просто усталой, а какой-то убитой. Ничуть не удивилась Ксенофонтову, не выразила желания узнать, кто он, зачем пришел, к кому. Она просто стояла и ждала.
— Моя фамилия Ксенофонтов. Вчера мы встречались в прокуратуре с вашим мужем… Если не возражаете, я зайду на минутку?
— Мужа нет дома.
— Это неважно. Я хочу поговорить с вами.
— Проходите, — ответила женщина без выражения и прошла в комнату, оставив дверь открытой. — Можете раздеться, — донеслось до Ксенофонтова из глубины квартиры. Он воспользовался разрешением и повесил свой плащ в прихожей, зная, что разговор в верхней одежде неизменно получается скомканным и бестолковым, как бутерброд на ходу.
Войдя в комнату, Ксенофонтов увидел, что женщина сидит на диване несколько напряженно распрямив спину и положив ладони на колени. И ее колени он увидел. Красивые колени. И женщина красивая — отмечал он про себя с такой настойчивостью, будто пришел специально для того, чтобы убедиться в этом.
— Ваш муж… простите, скоро придет?
— Не знаю.
— Но он придет?
— Надеюсь.
— Вы давно замужем?
— Это важно для прокуратуры?
— Да. Мне показалось, что будет удобнее, если мы поговорим здесь, а не в казенных помещениях…
— Пожалуй. Мы женаты десять лет.
— Есть дети?
— Сын. Ему пять лет.
— У вас много друзей?
— Что вы имеете в виду? У кого — у вас? — лицо женщины чуть дрогнуло, оживилось. До сих пор она отвечала как бы механически, вопросы Ксенофонтова ее не затрагивали настолько, чтобы она вышла из своего печально-сосредоточенного состояния.
— Я имею в виду друзей семьи…
— Не так, чтобы очень… В основном, это друзья мужа. Охотники… — в ее голосе прозвучала едва уловимая ирония.
— Вы знакомы со всеми охотниками?
— Одно время мы довольно часто встречались… Праздники, юбилеи, вылазки на природу…
— Сейчас все это… в прошлом?
— Можно и так сказать.
— А отчего так случилось?
— Не знаю… Потеряли интерес друг к другу, возникли всякие обстоятельства… Знаете, когда люди слегка чужие — это удобно. Никто не пытается перейти некую грань, разделяющую людей, каждый остается на своей территории, соблюдает границы ближнего… А чуть сблизятся — сразу начинается взаимное проникновение, все почему-то решают, что могут судить о чужой жизни, о чужих поступках, следуют выводы, советы, предостережения…
— Другими словами, у вас не со всеми сложились отношения?
— Если точнее, то у меня со всеми не сложились, — улыбнулась женщина.
— С охотниками?
— Скорее, с их домочадцами. Охотники проще… И потом, им есть чем заняться, о чем поговорить, как выразить себя — для этого ведь тоже нужна какая-то форма… Поездка, охота, та же пьянка.
— Вас осудили? — прямо спросил Ксенофонтов.
— Что-то вы уж больно… в лоб, — женщина насмешливо посмотрела на Ксенофонтова.
— Я тоже переступил грань?
— Пока нет… Но мне кажется, вы можете это сделать.
— Ошибка. Не переступлю. Единственное, что я себе позволю — это повторить вопрос.
— Осудили ли меня? Я ведь уже ответила… Осуждение — слишком сильное слово. Скорее другое… Выводы, советы, предостережения.
— Вы знали Асташкина?
— Конечно.
— Он был хороший человек?
— Странный вопрос…
— Почему? — Ксенофонтов с таким вниманием склонил голову, что, казалось, для него нет сейчас ничего важнее, чем узнать мнение этой женщины об Асташкине.
— Это как-то перестало иметь значение — хороший человек, плохой человек… Сейчас другие показатели — нужный, полезный, влиятельный… А Асташкин… Да, можно сказать, что он был хорошим человеком.
— А полезным он был?
— В каком смысле?
— Ну… как директор гастронома?
— А, вы об этом… — в голосе женщины прозвучали снисходительность и облегчение. — Разве что к празднику. Просьбами мы его не утруждали, но если сам догадывался… Не отказывались.
В это время из прихожей раздался звонок. Женщина поднялась, быстро и легко прошла мимо Ксенофонтова. Открыла дверь, заговорила с кем-то. Ее голос показался Ксенофонтову неожиданно теплым, как бы ожившим. Через минуту в комнату вошел мальчик, подталкиваемый мамой.
— Это Кирилл, — сказала женщина. — Знакомьтесь, — она улыбнулась и Ксенофонтов опять похвалил себя за проницательность — у женщины оказалась красивая улыбка, ровные белые зубы. И только потом он посмотрел на мальчика, настороженно стоявшего рядом. Его веснушчатая мордашка была необыкновенно румяной.
— Привет, малыш! — сказал Ксенофонтов. Точно таким же тоном он мог обратиться к Зайцеву, к редактору или к своей девушке, которой последние дни даже ни разу не позвонил. — Как поживаешь?
— Хорошо поживаю.
— Молодец! Я рад, что мне удалось познакомиться с тобой. Ты отличный парень.
— Я знаю.
— О! Да ты еще лучше, чем я думал. Скоро в школу?
— Через год. Я пойду с шести лет.
— А спортом занимаешься?
— Мы его в бассейн водим, — сказала женщина. И после этих ее слов в душе Ксенофонтова защемило что-то, он даже чуть слышно простонал, закрыв глаза от прозрения, которое посетило его в этот момент.
— Не боишься воды? — спросил Ксенофонтов, потрепав мальчика по жестким рыжеватым волосам.
— А чего ее бояться? Она теплая.
— Красивый ты парень… Весь в мать.
— А папа говорит, что я в отца.
— Наверно, и папа прав.
— Ладно, хватит болтать! — сказала женщина с неожиданной резкостью. — Иди умывайся, мой руки, будем ужинать. У вас еще что-нибудь? — обернулась она к гостю.
— Нет-нет, у меня все. Я пришел немного некстати, простите великодушно. Всего доброго!
— Что-нибудь передать мужу?
— Скажите, что приходил тот длинный детина из прокуратуры и продолжал задавать свои бестолковые вопросы. Да, и последнее… Чтоб я уж пришел не совсем зря… Что вы думаете об убийстве? Кто мог пойти на это?
Вопрос произвел на женщину совершенно неожиданное впечатление — она отшатнулась к стене, прижала ладонь ко рту и смотрела на Ксенофонтова чуть ли не с ужасом.
— Асташкин давно был у вас в гостях?
— Простите, — женщина с трудом взяла себя в руки. — Давно. Обычно мы собирались у Хуздалевых… У них квартира большая… Извините, Кирилл проголодался…
На улице уже совсем стемнело, но мелкий дождь продолжался. Над дорогой вспыхнули фонари, машины шли с включенными подфарниками. Появилось больше прохожих — люди возвращались с работы. Привычно подняв воротник и сунув руки в карманы плаща, Ксенофонтов размеренно зашагал к своему дому.
Открывая дверь, Ксенофонтов услышал в квартире настойчивые телефонные звонки. Не раздеваясь, он бросился к трубке.
— Поздно гуляешь, дорогой, — он узнал голос Зайцева.
— О правосудии пекусь. Тебе волю дай — всех пятерых посадишь. И будешь прав.
— Прав? — изумился Зайцев. — В каком смысле?
— В прямом. Одного — за убийство, остальных — за недоносительство. Ты еще сажаешь тех, кто не доносит? А то в газетах по этому поводу разное пишут…
— Не понял…
— Приходи, поговорим.
— А ты… это… уже знаешь?
— Зайцев! — величественно произнес Ксенофонтов. — Ты напоминаешь обманутого мужа! Все знают, кроме тебя.
— С твоими шуточками… — не находя слов, Зайцев уже хотел было повесить трубку, но Ксенофонтов его остановил.
— Обижаться будешь в кабинете прокурора. Когда он вызовет, чтобы сообщить о твоей отставке. Приезжай. Убийцу в самом деле знают все. Даже я. Не забудь прихватить пива. В тоске, недалеко от твоей конторы, я видел баночное.
— Ты что, ошалел?! Одна баночка стоит моей недельной зарплаты!
— Для правосудия я сберег не одну неделю твоих бестолковых метаний, — больше Ксенофонтов произнести ничего не успел — в трубке раздались частые короткие гудки.
Зайцев пришел так быстро, что стало ясно — он звонил из ближайшего автомата, а до этого бродил вокруг ксенофонтовского дома. В его движениях все еще чувствовалась оскорбленность, но она быстро угасала. Плащ он повесил на угол двери, чтобы не намокли вещи на вешалке, а пройдя в комнату, со значением поставил на стол пиво.
— Как все меняется, старик, — печально заметил Ксенофонтов. — Когда-то ты приходил с целой сумкой пива, с пакетом вяленой рыбы… Неужели придут времена, когда вот эту жалкую баночку мы будем вспоминать с восторгом и умилением… Сколько в ней, в бедной?