"Притащенная" наука - Сергей Романовский

Парадокс третий. Все прекрасно понимают, что без финансовой поддержки наука развиваться не может, столь же всем понятно, что сейчас и в обозримом будущем у государства необходимых средств не будет, и тем не менее все – от младшего научного сотрудника до президента Академии наук – исторгают стон: дай!

Ученые – народ умный, а потому за последние 13 лет они привели «полную группу» резонов – почему нельзя отворачиваться от науки и бросать ее на произвол судьбы. Указывали на то, что забвение науки приведет к дебилизации общества и как следствие – к неизбежному поражению демократии; или еще более сильный аргумент: без науки у России вообще не будет цивилизованного будущего. И так далее. Как видим, доводы сколь страшные, столь и очевидные. И понимают это не только ученые. Не сомневаюсь, что столь же догадливы и те, в чьем распоряжении кошелек с деньгами. Но он – пуст. За тоталитарное прошлое России сейчас расплачиваются все – не только ученые.

Парадокс четвертый. Ученые сегодня обнищали все. Все в равной степени социально унижены. И тем не менее «за всю науку» страдать не надо. Ибо существует еще один парадокс сегодняшнего дня. Состоит он в том, что еще в конце перестройки, когда стала интенсивно нищать наука (1989), произошла своеобразная интеллектуальная рокировка с доперестроечными временами. Если в советские годы гуманитарные науки находились под мощным идеологическим прессом, который выжимал из них любую свежую мысль, то сейчас он снят, и философия, история, филология, социология стали бурно развиваться; зато произошло крушение естественных наук (физики, химии, биологии, геологии) – они попали под пресс стихийного рынка и он выдавил из науки всех, кто не согласился получать нищенскую зарплату за сам факт присутствия на рабочем месте. Ведь этим наукам нужны средства – и немалые – на собственно исследовательский процесс. Сейчас же правительство в состоянии подкармливать только ученых, но не науку, да и то не из-за избытка гуманизма, а из-за боязни социального взрыва.

Парадокс пятый. По мере нищания науки общее число ученых сокращалось, зато прямо пропорционально росла масса разновеликих «ученых матрешек»: число неостепененных «ученых» быстро сократилось, зато резко (по отношению к ним) возросло число кандидатов наук; стало много больше, чем было всегда, докторов наук по отношению к кандидатам; резко выросло число членов-корреспондентов РАН на одного доктора наук; да и академиков РАН стало много больше. Поразительно: если удельный вес докторов за 1970 – 1988 гг. вырос на 32 %, то за 1990 – 1998 гг. на 306 % [656]. Конечно, это жалкое зрелище, ибо окрепла не квалификация ученых, а лишь усилилась их возрастная немощь.

Та же тенденция отмечается и в академическом секторе науки: объемы работ к 2002 г. сократились в два раза, но зато резко возросло число исследовательских институтов; численность научных кадров РАН снизилась, зато мгновенно выросло число докторов наук [657].

Парадокс шестой. Наука российская скоротечно умирает, но почти с той же скоростью растет число самых невообразимых (на все вкусы) академий, да и число «бессмертных» также. На начало 2002 г. в России насчитывалось порядка 110 академий! [658]. Точный счет, понятно, ведет лишь ведомство, которое их регистрирует.

Парадокс седьмой. Ученые сегодня вынуждены признать отставание нашей фундаментальной, а тем более прикладной науки от мирового уровня. Они это делают весьма охотно, когда речь заходит о науке вообще. Но они никогда не признают этого факта, если говорить конкретно об их науке. Почему? Причина прозаическая. Любой ученый весьма высоко оценивает собственные труды, он считает, что они ничем не хуже, чем работы его западных коллег. Отсюда и вывод: да, вся российская наука, поотстала, но вот моя, отнюдь. Это не голословное утверждение. Ученым 13 академических институтов разного профиля в марте 1994 г. социологи задали несколько вопросов и среди них был вопрос, предполагавший самооценку своих научных трудов. Ответы поразительные: когда наука уже провалилась, когда сам исследовательский процесс практически во всех естественных науках прервался, ученые тем не менее уверенно утверждали (от 77,3 до 86,6 %), что их работы ничуть не ниже мирового уровня [659].

В самом конце 90-х годов это исследование повторили. Результаты немного изменились. Порядка 80 % ученых считали ситуацию в российской науке критической. Но по мере «продвижения к собственной персоне» оценки повышались [660]. Однако все же есть предел «разумности» даже самооценок: в 1994 г. 77 % опрошенных работников Академии наук считали свои работы не уступающими среднему международному стандарту; в 1996 г. – уже 73 %, а в 1998 – 62 %. Как видим, общее давление государства на науку резко поубавило амбиций. Но и эти цифры, конечно, лукавые. Доверия им нет.

Простим ученым их самооценку. Ибо скромности они учатся у президента РАН академика Ю.С. Осипова. Выступая 22 декабря 1992 г. на общем собрании, Ю.С. Осипов жаловался на процесс катастрофического сокращения научного потенциала: мрут и бегут. Мрут старые, бегут молодые. Одним словом, куда ни кинь, всюду клин. И что же? Оказывается, несмотря на все эти страсти, мы остаемся «самой большой научной силой в мире». Более того: «…за последние годы… усилилось влияние российских ученых на мировую науку» [661]. Математик Ю.С. Осипов виртуозно доказал новую теорему: чем интенсивнее нищает наука, тем более сильной она становится. Что тут скажешь? Лучше помолчать [662].

Парадокс восьмой. Начиная с 1992 г., когда демократическая Россия дружно заспешила в рынок, власти и вовсе от науки отвернулись, решив, что страна не в состоянии содержать на казенном коште всю армаду научных работников.

Точно рассчитав, что за десятилетия планового производства научных кадров наука оказалась избыточно засоренной бездарями и балластом, правительство сделало странный, а для науки убийственный, вывод: избавляться от балласта, приводить численность научных кадров к оптимальной величине оно отдало на откуп научной номенклатуре, т.е. по сути наиболее агрессивной и инициативной части того же балласта. Академический монстр, скроенный по-сталински надежно еще в 1929 г. и беспредельно угодопослушный, остался неприкасаемым и более того теперь он должен был руководить «демократизацией» посткоммунистической науки. Наука оказалась поэтому не просто заброшенной, она была сознательно брошена в объятия научного чиновничества. А уж как оно способно «демократизировать» науку, догадаться несложно.

Таковы основные парадоксы первых 14 лет жизни постсоветской науки в условиях народившейся «демократии дикого Запада» и стихийно складывающегося российского рынка, живущего пока не столько по законам, сколько «по понятиям».

Судя по всему, наука к подобным условиям адаптироваться не в состоянии принципиально.

С чем же подошла советская наука к судьбоносному для нее реперу – смене общественно-политического устройства страны, при котором новопровозглашенная система оказалась хотя и избыточно амбициозной, но абсолютно недееспособной в плане содержания на пристойном уровне культуры, образования, медицины и науки.

Что касается науки, то «нахлебников» новая Россия получила с избытком. Ведь советская наука – это гигантская система, проросшая из советского строя, преданно обслуживавшая советскую власть. Развивалась она в условиях глобального идеологического давления при безоговорочном подчинении советской власти и без автономного социального пространства [663].

Подобная наука подогревалась властью созданием элитных научных городов, поощрением плохо проработанных и явно страдающих гигантоманией научных проектов, всячески поддерживая те начинания, которые были ориентированы на престиж и способствовали демонстрации преимуществ социалистической системы. Явное уродство подобной ситуации, что мы уже отмечали, было в том, что значительная часть «особостей» советской науки явилась продуктом сознательной деятельности самой научной элиты [664]. Она уже сроднилась с советскими властными структурами и была неотличима от них.

Поэтому когда на общем собрании Академии наук СССР 20 марта 1990 г. ее президент Г.И. Марчук заявил, что «на данном этапе развития нашего общества наблюдается несколько пренебрежительное отношение к науке» [665], то он, вероятно плохо себе представляя социальную историю русской науки, не лукавил, ибо хорошо помнил, как «сытно» еще совсем недавно жила наука, а о том, какова была ее ответная плата за подобную щедрость, предпочел умолчать.