"Притащенная" наука - Сергей Романовский

Человек, вообще говоря, крайне болезненно переживает ломку привычных стереотипов, что, накладываясь на непреодолимую особость русского человека – нетерпение, т.е. желание получить все враз и без особых затрат собственных усилий, очень быстро оборачивается разочарованием и ностальгией по прошлой привычной жизни.

Столь сильно затянувшаяся филиппика – не дань всеобщей политической повинности, не лепта в современную политологию (раствор этот и без нас перенасыщен), а лишь грубый слепок современной истории России. Ибо задача наша прежняя – оценить меру исторического гнета на российскую науку.

Ведь коли все российское общество пребывает ныне в фазе отреагирования на рухнувшие на него перемены, то и наука, как неотъемная часть общества, также неизбежно находиться в той же фазе. Какова ее реакция на происходящее, каково отношение посткоммунистической России к научному сообществу, какие достижения притащенной советской науки, не приведи Господи, станут фундаментом постсоветской науки, – вот проблемы, нас занимающие. Их мы и попытаемся препарировать…

Когда коммунистический режим, закончив начатую М.С. Горбачевым перестройку, в августе 1991 г. приказал долго жить, то пришедшие к власти демократы глубоко копать не стали – они лишь сменили вывески на фасадах и в одночасье номенклатурный социализм трансформировался в номенклатурную демократию. Те же деятели, которые еще вчера призывали народ «выполнять и перевыполнять», теперь стали вещать о рынке и общечеловеческих ценностях.

Русский человек – максималист по своей природе, ему желательно подать все сразу, да чтоб собственных силенок не напрягать да инициативу – не дай Бог – не проявлять. Он, как писал В.В. Розанов, не сомневается, что «если бросить бомбу в русский климат, то, КОНЕЧНО, он станет как на южном берегу Крыма» [649].

Если все же быть точными, то надо заметить, что русская интеллигенция во все века корила свое государство за пренебрежительное отношение к науке. И во все века стращала, что извод науки приведет к деградации общества. Позиции сторон, одним словом, были неизменны.

«Падение наук, – писал историк Н.М. Карамзин в начале XIX века, – кажется мне не только возможным, но даже неминуемым, даже близким. Когда же падут они, когда их великолепное здание разрушится, благодетельные лампады угаснут – что будет?» [650]. Слова прочувствованные, красивые, но смысла в них все же мало – ибо наука пасть не может, как бы государство к ней не относилось. Даже если свет ее лампады станет тусклым, но он все же останется, ибо развитие культуры не в состоянии остановить ни общественные катаклизмы, ни деспоты. Они безусловно деформируют его, могут сделать его карикатурным, но разрушить окончательно будут не в состоянии. Прав был известный русский хирург Н.И. Пирогов, когда в 1863 г. писал: «В науке есть свои повороты и перевороты; в жизни – свои; иногда и те и другие сходятся; но все переходы, перевороты и катастрофы общества всегда отражаются на науке» [651].

И последняя цитата на эту тему: «Как объяснить тот факт, что российская и советская наука, похоже, достигала наибольшего в наихудших политических условиях, тогда как с развитием демократических реформ в 1990-е годы, по всей вероятности, начинает увядать». Так посчитал американский историк науки Лорен Р. Грэхэм [652].

Именно попыткой ответить на этот вопрос и является данный раздел заключительной главы нашей книги. Если отвечать кратко, то придется сказать следующее: да, постсоветская наука и в 1990-х и в начале 2000-х годов продолжает активно увядать – ее перестали кормить, она не может заняться привычным делом (пресеклись даже стационарные наблюдения, которые велись десятилетиями), ученый народ стареет и профессионально деградирует, научное чиновничество пухнет (не с голода) и начинает забывать, чем оно руководит; уже убита и погребена так называемая заводская наука, активно добивается главное детище большевиков – отраслевая наука. Под видом российской науки сейчас расцвели разнообразные отходы науки советской, которые, как сорняки, всегда бурно разрастаются на заброшенных полях. И о них мы также поговорим в этой главе.

И еще один печальный факт. С 1985 г. никаких реформ науки не было. К ним даже не приступали. Это общая беда постсоветской России – экзамен «по демократии» она сдала экстерном. Это значит, что народ (хозяин страны) и избираемые им управленцы задачи демократии понимают по-разному. Народ на самом деле избирает своих лидеров – от президента до «самоуправленца» в масштабе микрорайона. Но это все люди временные. Попав во власть, они не хотят выпадать из нее, а потому реальные дела, которые всегда не простые и требующие больших затрат, подменяют разговорами о них. Отсюда развал и застой: нет ни одной сферы жизни (наука – лишь одна из них), которые бы начали реформировать. Это исторически общая беда всех новорожденных демократий – они всего хотят и всего боятся.

Поэтому, когда институт науки не реформировался, т.е. когда не было заранее оговорено: какая наука, в каком объеме и к каким экономическим структурам привязанная, нужна демократической России, все так называемые реформы науки свелись только к сокращению ее финансирования, вымыванию из науки наиболее дееспособных кадров, резкому увеличению удельного веса научного балласта и, как всегда в России, неуправляемому росту чиновничества.

Все «реформирование науки» нынешняя коррумпированная демократия проводит на грани «социального фола»: начали голодовку учителя – как благодеяние выдали положенные им крохи; устроили голодный марш ученые подмосковных научных центров – и их недовольство заткнули финансовым кляпом.

Одним словом, все бюджетные сферы для нашего государства – как не проходящая мигрень. Оно их не развивает, а терпит: надо ведь и детей учить, и лечиться, да и о будущем думать (на словах, само собой). Поэтому для современной политической элиты наука – безусловное излишество. По крайней мере та, которая дорого стоит, а отдачу сулит лишь в самой отдаленной перспективе.

Но не будем стенать и винить во всем самодержцев демократиии. Ибо нынешняя политическая ситуация в отношении науки имеет ряд отчетливо просматриваемых парадоксов, с которыми нельзя не считаться.

Парадокс первый. Когда становится плохо, все в России вдруг обращаются к «мировому опыту», с охотой кивают на Запад, говорят о реальных проблемах сегодняшнего дня с общих позиций и сознательно закрывают глаза на свои родимые «особости». Подобные же абстрактные упования не в состоянии высечь ни одной конструктивной мысли. Все в них верно и все вхолостую. Вот и президент Академии наук Ю.С. Осипов возглашает, что «без науки, культуры и образования у России нет будущего» [653]. А профессор А.Ф. Зотов еще более сгущает мрак: «… стоило бы задуматься нашим властям – даже не о нашем “завтрашнем дне”, а о их собственном “сегодняшнем вечере”!» [654].

Все так. Правда, об этом же почти 200 лет тому назад писал Н.М. Карамзин. Обидно, видимо, признать очевидное: уже три столетия история России и история науки в России идут как бы параллельными курсами: российская экономика никогда не нуждалась в научных инновациях, а советская власть, давая ученым вполне сносное «содержание», вынуждала их работать под таким идеологическим давлением, что привольно могли себя чувствовать только анаэробные организмы. Все прочие задыхались.

Парадокс второй. Суть его в следующем. Когда шла отечественная война, всем в равной мере было тяжко. Оттого роптать было не только бессмысленно, но и аморально. Когда же Россия, оставив социалистический распределитель, свернула на тропу рыночных реформ, то общество мгновенно расслоилось на две группы: предпринимателей и государственных иждивенцев, живущих за счет бюджета. Впервые за всю свою историю в России стали считать деньги. Наполнять же доходную часть бюджета порушенная экономика еще не в состоянии.

Поэтому многие социальные группы населения оказались обиженными реформами – их жизнь перестала соответствовать их статусу. Когда продавец коммерческого ларька стал зарабатывать на порядок больше, чем профессор, у последнего слезы незаслуженной обиды напрочь застлали разум. Профессор уже не в состоянии был что-либо анализировать, он, как капризный ребенок, лишь требовал: дай! Хотя прекрасно понимал, что дать нечего.

«Растолковать… что без науки сейчас и в будущем нельзя создать доходную экономику, некому: вокруг временщики, от которых эти мысли отскакивают, как от стены горох» [655]. Это слова академика Б.С. Соколова, видимо, забывшего от обиды, что государственная наука, никогда прежде не влиявшая на российскую экономику, не в состоянии сделать это и сегодня.