Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Добравшись до скамейки с видом на реку, мужчина присел. Стянув кепку, сунув ее в карман, он провел рукой по высокому лбу со следом от старого шрама. Прищурившись, он разглядел на том берегу баржу с наваленным углем. Маленький флажок социалистической Германии трепетал на ветру. Высокий, светловолосый мужик в матросской куртке, свесив ноги за борт, удил рыбу. Сердце забилось, Наум Исаакович обругал себя:
– Я проверялся по дороге сюда. Никто ничего не подозревает. Комитет не станет устраивать спектаклей с фальшивой баржой и фальшивым матросом. Просто привезли уголь из Силезии, рядом вокзал Осткрейц…
Наум Исаакович покинул безопасную квартиру, в одной из помпезных громад, на еще не переименованной Сталин-аллее, незадолго до восьми утра. Группа Лемана, как называли отправляющихся завтра в Западный Берлин ребят, пока спала:
– И Саша отдыхал… – подобрав палочку, Эйтингон бросил ее в воду, – я не стал его будить…
Сварив себе раннюю чашку кофе, на отделанной американским плексигласом кухне, Наум Исаакович покуривал в открытую форточку, разглядывая безлюдный двор.
Еще в Москве он понял, что хода к участникам фестиваля, где бы их не поселили, ему не будет. Он не знал, где живут советские режиссеры и актеры:
– Либо неподалеку, на Сталин-аллее… – в одном из домов устроили ведомственную, как выражались в СССР, гостиницу, – либо на здешних обкомовских, что называется, дачах…
Товарищ Ульбрихт возвел себе целый комплекс особняков, неподалеку от Карлсхорста, где сидело командование советских войск в Германии. Эйтингон узнал о фестивале случайно, и вовсе не из агентурных материалов:
– Из «Вечерней Москвы», – хмыкнул он, – из открытых источников… – его привезли в столицу с зоны только в середине сентября. Благополучно закончив суворовское училище, Саша провел лето на Волге:
– Ваши открытки я посылал, – отрапортовал мальчик, отведя его в сторону на первом же совещании группы, – это по работе, да… – Эйтингон уверил его, что переписка с абонентским ящиком на Главпочтамте велась исключительно в агентурных целях:
– Переписка… – он достал портсигар, – Лада никак не могла мне отвечать. Может быть, она не получила последнюю открытку, и я зря сюда приехал… – Наума Исааковича не выпускали из Суханова:
– Даже слежкой за Волком мне было не отговориться, – невесело подумал он, – весной мы его так и не нашли. Надеюсь, что он сдох на Урале, как сдох 880… – о судьбе номерного заключенного он ничего не знал, но не предполагал, что тот выжил:
– Саломея едва не выковыряла ему мозг заточкой, после такого не оправляются… – на совещаниях капитана Мендес он не увидел. Шелепин туманно сказал, что женщина выполняет ответственное задание. Наум Исаакович предпочел не расспрашивать начальство:
– Пресню я навестить не мог, но открытку Саша отправил, он ездил в город… – в открытке с фотографией памятника в Трептов-парк Наум Исаакович написал в строчку:
– Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», – сказала Мария. Восемь. Девять. Десять… – подчеркнув последнее слово, он добавил:
– В первое воскресенье следующего месяца, на скамейке слева от монумента… – он надеялся, что Лада его поймет. Давешний мужик исчез с палубы, Наум Исаакович затянулся сигаретой:
– Но если нет? Что у нас было, одна ночь, полгода назад… – он вздохнул:
– Лада молодая девушка, она ездила в Париж, в Канны, она звезда кино. Даже если она и ушла от Королёва… – Эйтингон поморщился, – вокруг нее болтаются мужчины на тридцать лет младше меня, без еще не отсиженной десятки, и без детей… – после успеха мюнхенской операции Шелепин обещал ему второй фильм или фото. Эйтингон устало подумал:
– Мне осталось сидеть три года, они меня держат на крючке. Через три года девочкам будет восемнадцать, а Павлу шестнадцать. Они, наверняка, считают, что меня расстреляли. Комитет начнет использовать их в оперативных целях, я могу никогда больше их не увидеть… – ему захотелось взять Ладу за руку и отвести ее на Чек-Пойнт-Чарли:
– У меня в кармане восточный паспорт, у нее западная виза в советском документе, – вспомнил Эйтингон, – но еще у меня есть браунинг… – по соображениям безопасности группы, оружие ему доверили, – а пистолеты действенней любых виз… – такого, конечно, делать было нельзя:
– Едва я ступлю за границу Западного Берлина, тем более с пальбой, как они убьют Анюту, Наденьку и Павла… – понял Эйтингон, – я не имею права посылать детей на смерть ради своего счастья. Да и сколько оно продлится? Лада все равно бросит меня, я ее много старше… – легко зашуршал гравий дорожки. Эйтингон не хотел оборачиваться:
– Топтуны из Комитета так не ходят. Если это она, если она мне закроет глаза, то все будет хорошо… – узкие ладони легли ему на лицо, сквозь сырость осеннего утра повеяло ландышем. Лада наклонилась к его уху:
– Здравствуй, милый… – он слушал тихий голос, – я так рада, наконец, увидеть тебя…
Поцеловав сначала одну, а потом вторую ладонь, он припал губами к каждому пальцу, к нежному запястью: «Я люблю тебя, Ладушка».
Дверь унылого сарая во дворе приоткрыли, внутри поблескивал уголь. Ветер мотал сырое белье на веревках. Стену сарая украсили облупившимися зелеными буквами: «Deutsche Reichsbahn». С вокзала Осткрейц доносился грохот поездов. Доходные дома конца прошлого века на улице Зонтагштрассе кое-как подлатали после бомбежек. На крохотных балконах громоздился всякий хлам, в форточках торчали антенны радио:
– Они все слушают западные передачи, – усмехнулся Эйтингон, – телевизоров в районе Фридрихсхайн ждать не стоит, но на радио им денег хватает…
Внизу, в пустынном рабочем кафе, со смешным названием Uebereck, надрывалась черная тарелка. Диктор кричал о триумфе советской науки, прорыве спутника к доселе неизвестной стороне Луны. Хозяин в засаленной рубашке и вязаном жилете меланхолично протирал стаканы. Наум Исаакович подождал, пока обслужат пожилую седоволосую женщину, с крепкой кошелкой:
– Он не хозяин, конечно, – поправил себя Наум Исаакович, – директор кафе, как у нас выражаются… – хозяин подвинул даме стакан кофе с молоком:
– Приносите еще трав, фрау Каритас. Скоро сезон простуд, сварим целебный чай, по вашему рецепту… – темное, строгого покроя, пальто женщины, напомнило Эйтингону о монашеских одеяниях. Устроившись в углу, она достала из кошелки маленькую книжицу в самодельной вышитой обложке. Эйтингон на своем веку повидал достаточно религиозников, как их звали в лагерях:
– Бывшая монахиня, к гадалке не ходи. Они здесь все засели в подполье, Ульбрихт не церемонится с церковью. Но это не мое дело…
Его делом была Ладушка, дремлющая в бедноватой комнатке на втором этаже кафе. Гостиницы в Восточном Берлине требовали от постояльцев паспорта и полицейскую регистрацию. В парке, на скамейке, оторвавшись от ее губ, Наум Исаакович пообещал:
– Не волнуйся, я все устрою… – он не хотел показывать Ладе свои восточные документы. Эйтингон объяснил девушке, что приехал в город в командировку:
– Мы работаем с немецкими коллегами, – неопределенно повел он рукой, – здесь отличные оптики, инженеры… – по глазам Лады он понял, что девушка считает его чуть ли не создателем нового спутника. Наум Исаакович не стал ее разуверять:
– В столице я не мог вырваться из института, – он целовал мягкие пряди волос, – и даже позвонить тебе не удалось. Но я прочел в «Вечерке», что ты приедешь сюда и отправил тебе открытку… – шифр Эйтингон оправдал нежеланием привлекать к себе внимание:
– Я работаю над разными проектами… – Лада, видимо, принимала его за кого-то вроде бывшего зэка Королева, – ко мне приставили куратора, так сказать… – едва оказавшись на улице Зонтагштрассе, Эйтингон огляделся:
– Отлично. Я еще не видел работника общественного питания, – он весело подмигнул девушке, – который отказался бы от шальных денег… – Лада прижалась к его боку:
– Ты не говорил, что знаешь немецкий… – Наум Исаакович пожал ее руку:
– Хуже английского… – он нарочно преуменьшил свои способности, – но объясниться я смогу. Вернее, за меня поговорит твердая валюта… – Эйтингон сделал вид, что доллары у него в портмоне остались после визита в Западный
