Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Когда прозвучали последние слова поэмы, несколько мгновений зал пребывал в молчаливом оцепенении.

— Слава мастеру и слава великой победе! — первым раздался мелодичный высокий голос Патара Туэдиша. Он поднял кубок и, глядя прямо на Лико, выпил его до дна.

— Во славу! — тут же поддержал его хор сотен глоток, и зал в мгновение наполнился стуком кулаков о подлокотники.

Этот длинноволосый юноша, с по-девичьи красивым лицом и телосложением атлета, был безгранично предан Лико, за которым уплетался еще будучи совсем мальчишкой. Шето хорошо знал, что ради него он был готов умереть. А потому, когда Патар возглавил отряд телохранителей его сына во время похода, он почувствовал большое облегчение.

Сидевшие рядом с ним отец и дядя мало походили на своего наследника и поражали контрастом. Привыкший к строгости и аскетизму Басар сильно постарел и высох за эти два года. Его борода поседела и стала жиже, а на выбритом черепе появились бледные пятна, красневшие когда он морщился или раздражался. Шето попытался вспомнить, всегда ли у малисантийского стратига так западали глаза и сжимались губы, превращаясь в бледную полоску, словно у мертвеца, но так и не смог. Кажется, война сильно его измотала. В одном из писем Лико упоминал о мучавших его тестя хворях — от холода и сырости у него постоянно болели суставы и часто случались приступы лихорадки, но он упрямо отказывался от путешествий на повозке или теплого шатра, отдавая предпочтение лошади и обычной солдатской палатке. Хотя тагмарии и не любили его за жестокость и бессердечность, называя за глаза «Душегубом», этот человек всегда считал, что полководец обязан жить той же жизнью, что и его солдаты. И этому своему принципу он следовал до конца.

А вот младший из братьев, Эйн, как всегда наслаждался жизнью и угощениями. Его раскрасневшееся лицо лишь изредка было видно целиком: оно постоянно пряталось то за кусками всевозможного мяса, что было навалено высокой горой на блюде, то за массивным кубком, который прислуживающие за столом рабы едва успевали наполнять.

— Неужели харвены и вправду были столь дики и… чудовищны? — раздался изумленный голос Эная Туэдиша — старшего сына Эйна и стратига домашних тагм Кадифара.

— Поэт приукрасил, — небрежно бросил Басар, перекатывая в руке кубок. — Да, дикари были опасны и злы, но как видишь, мы сидим тут, а они в цепях и в ямах. Как и положено животным.

— Они не такие уж и животные, отец. Их города…

— Это ты те кучи, сваленные из бревен и булыжников, называешь городами?

— И все-таки, — с нажимом произнес Патар. — Это были города. Настоящие города. С продуманными улицами, укреплениями, храмами, крепостями и рыночными площадями. И жили в них тысячи человек, которые занимались ремеслами. Вспомни хотя бы Парсу или Бурек — да во многих наших городах живет меньше людей! А их войска? Они сражались в боевых порядках и понимали, что такое дисциплина и иерархия…

— Даже свора лесных волков, знает, что такое иерархия, — отрезал глава рода Туэдишей. — Впрочем, они и это знали плохо. Если бы вожди племен не перессорились после битвы на двух холмах и не позволили нам перебить их поодиночке, кто знает, пировали бы сейчас мы, или нами.

— Я думал врагов надо уважать, отец.

— Уважения достойны люди, а на дикие звери. Ты видимо забыл, что вытворяли харвены с нашими пленниками. Не хочешь ли рассказать гостям о Криждане и о том, что мы там нашли, когда захватили это скопище гнилых изб? Не хочешь испортить им аппетит рассказами о содранной кожи и сожжённых заживо? А сколько было таких Криждан? Я лично видел где-то с десяток.

— Я не это имел ввиду, отец…

— А я как раз это. Сколько бы варвары не строили из себя людей — они навсегда останутся дикими и опасными животными. Таково их нутро. Их можно приучать к покорности кнутом и железом, но стоит хоть раз дать слабину, как сидящий внутри каждого из них зверь тут же выскочит наружу. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я уже видел такое тридцать лет назад.

— А что было тридцать лет назад, дядя? — спросил его Эдо, средний сын Эйна Туэдиша, который в ширине плеч и мощи телосложения уже успел превзойти и отца и старшего брата. Беда была лишь в том, что на этом отмеренные ему дары богов заканчивались и должность листарга третьей домашний тагмы, на которую его чуть ли не силой пропихнул отец, была его пределом, да и то достигнутым совсем незаслуженно.

— Великие горести! Правду говорят, что люди непомнящие истории ее повторяют, — с нескрываемой злостью произнес Басар. — Тридцать два года назад орда вулгров под руководством ведьмы Дивяры стояла под Лейтером! И если бы мы тогда их не разбили, то кто знает, докуда бы они дошли. Может, пасли бы сейчас коз, на руинах Кадифа. Тогда они были очень и очень близки к этому. Я помню ту войну. Почти также хорошо, как и эту. Когда началось восстание, мне только исполнилось шестнадцать, и я был назначен листаргом второй походной малисантийской тагмы. В то время в Кадифе опять шла какая-та грызня между партиями, а потому, когда в Дикой Вулгрии объявилась взбесившаяся фурия, провозгласившая себя царицей и правительницей всех вулгров, на нее просто никто не обратил внимания. Какое дело Синклиту до пары тройки вырезанных колоний или взятых крепостей, когда на кону стоит вопрос дележа власти? — среди сидевших недалеко старейшин тут же раздался недовольный ропот, а Лисар Утриш даже попытался его перебить, но глава Туэдишей лишь повысил свой железный голос. — Восстание ширилось быстро. Словно искра, попавшая в сухую траву, оно охватывало все новые и новые территории. По всей стране вулгры начали нападать на сановников, воинов и простых жителей, а потом, собравшись в банды, шли к своей повелительнице. А ведь вулгров тогда почти не трогали — их земли отбирали редко, они молились своим богам, жили по своим обычаям и пользовались весьма широким самоуправлением. Но всего этого им показалось мало. Они решили восстать и, сбившись в разбойничьи ватаги у юбки взбесившейся ведьмы, объявить нам войну. Всего за год сколоченная этой безумной бабой армия полностью заняла всю Вулгрию, все ее города, кроме Вечи — старой столицы, в которой успели запереться остатки трех прибрежных тагм. Я хорошо помню, как обескураженный и сбитый столку Синклит был готов к переговорам и ступкам. Страх, который навела ведьма, быстро сделал свое дело и старейшины уже собирались отдать ей две провинции и провозгласить границу по реке Фелле, но слава милосердным богам, у Дивьяры вскружилась голова от успехов. Она сожгла живьем присланных к ней переговорщиков. Один из которых, кстати, был из рода Ягвешей, и заявила, что не успокоится, пока не «освободит» все земли, бывшие некогда царством Кубьяра Одноглазого. А это, если кто вдруг забыл — половина Нового Тайлара. Собрав пятидесятитысячную орду, она двинулась на земли Малисанты и Касилея, а пару раз даже прорывалась в Латрию. Харвены, кстати, тоже участвовали в ее походе. И не только они — весь клавринский сброд с Северного побережья тогда слетелся под ее знамена, надеясь на щедрую добычу. Больше года, они жгли наши поля, вытаптывали пастбища, разоряли святилища и храмы, брали в осаду города. К счастью крупные, Вроде Солтрейны или Айкены, были им не по зубам. Но вот то что творилось в мелких… не приведи боги, чтобы вы хоть раз увидели на что способен сорвавшийся с цепи дикарь, которого недостаточно усердно приучали к покорности. И день ото дня их становилось больше. Больше и больше. Почти все жившие в Новом Тайларе вулгры признали Дивьяру своей царицей и слали в ее орду своих сыновей. Но, наконец, нам удалось навязать им решающее сражение. Мы встретили их под стенами Лейтера, который она поклялась взять во что бы то ни стало. Если вдруг и это кто-тоне знает или забыл, то когда-то на месте нашего города находилась южная столица вулгров — Ларитарь. Тридцать семь тагм вышли против восьмидесяти тысяч. Тридцать семь походных и домашних, собранных со всего Нового Тайлара. И в двухдневной битве мы доказали, что дикарь всегда проигрывает цивилизованному человеку. Мы сломали их порядки, обратили в бегство их воинов, а саму их ненаглядную царицу взяли в плен и заставили вдоволь отплатить за свои преступления. У ее дикарей была такая забава — привязывать тагмария к столбу, содрать со спины кожу и наблюдать, как он умирает. И мы, привезя ее сюда, в Кадиф, заставили на собственной шкуре узнать, каково это её лишиться.