Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Сердце первого старейшины застыло, словно не смея отвлекать и нарушать своим стуком столь важный момент. На ней, возвышаясь над двумя возницами, стоял облаченный в красные доспехи и укатанный львиной шкурой воин. Его лица было не видно за маской грозного бога, но даже если бы Шето и не знал точно, кто именно скрывался по ту сторону кованного метала, он и так узнал бы своего мальчика. По широким плечам и гордой осанке, по тому, как он хватал левой рукой правое запястье…

Несмотря на разделяющее их расстояние, Шето почувствовал, что сын тоже на него смотрит.

На него и на своего собственного сына.

Кивок с немым вопросом.

Кивок в ответ.

Воин тут же с радостным криком выхватил меч и воздел его к небу, по традиции приветствуя каждого на трибунах, но Шето точно знал, что жест этот был лишь для них двоих. Для него и для маленького Эдо, что заворожено глядел на пестрое шествие внизу.

Туда, где, на белоснежных мраморных плитах площади, выстраивались в строгие линии ветераны, командиры, сотни знаменосцев с яркими знаменами, от которых рябило в глазах и не прекращавшие ни на мгновение играть военные марши барабанщики, флейтисты и трубачи. А прямо перед ними, на разложенных мехах, тянулись ввысь горы трофеев и ставились на колени пленники и пленницы…

Все дары дикой северной земли, павшей под тайларскими мечами. Ее богатства. Ее сыны и дочери. Сама ее суть. Всё теперь небрежно сваливалась у ног армии победителей, знаменуя о полной и безоговорочной победе. Победе, что эти храбрые воины принесли в Кадиф, дабы разделить с Синклитом и народом.

Пока площадь заполнялась войсками, Лико спрыгнул с колесницы и вышел вперед. Остановившись ровно посередине между трибунами и армией, он вновь поднял к небу меч и прогремел звонким голосом на всю Площадь Белого мрамора.

— Сограждане Великого Тайлара! Я Лико из рода Тайвишей, волей Синклита, народа и богов — великий стратиг харвенского похода. Два года я вел вверенные мне войска к полной и окончательной победе над дикарями, что долгие годы разоряли и грабили наши рубежи. Два года мы сражались и терпели тяготы, дабы рубежи нашего государства были спокойны. И вот что я вам скажу, мои сограждане: дикари сполна заплатили за все свои преступления! За каждую отнятую ими жизнь, за каждый спаленный или разграбленный дом. Знайте же — их города и села преданы мечу, крепости взяты, воины пали, а выжившие вожди склонились перед нами. Отныне и навсегда — их земля принадлежит нам! Там, за моей спиной, привезённые из земель харвенов трофеи. И все они — мой дар государству! Но кроме людей есть и боги, что тоже ждут воздаяний за дары и благословения, которыми они осеняли наш поход. Там стоят вожди и полководцы дикарей, и сейчас настало время почтить Мифилая и всех наших богов! Бог войны одарил нас великой победой и великой милостью, укрыв нерушимым щитом наши войска. И посему я желаю воздать ему лучшую из жертв! Жертву боем!

Пока он говорил, четверо воинов отвязали от колесницы одного и пленных вождей и подвели его к полководцу. Пальцы Первого старейшины с силой сжали поручни кресла.

Вот и наступала та самая часть, которую так не желала показывать маленькому Эдо его мать.

Дар за благосклонность бога войны.

Первый старейшина пристально посмотрел на пленника, и сердце его ощутило морозное касание страха. Это был не какой-нибудь дряхлый старик или ослабленный ранами юноша. О нет, к его сыну вели могучего воина в прочных доспехах из бронзовой чешуи и железных пластин. Его бугрящиеся мышцами руки были покрыты боевыми шрамами, а всю левую щеку скрывал след старого ожога. Даже на таком расстоянии в этом харвене чувствовалась сила. Чувствовался первобытный гнев загнанного в угол зверя, которому не оставили иного выбора кроме отчаянной драки за жизнь…

А следом за ним от колесницы уже отвязывали еще одного вождя павшего народа — чуть старше, с поседевшей головой и усами, но сухого и жилистого.

Сердце первого старейшины пронзила резкая боль. Ледяные пальцы страха вмиг превратились в железную хватку, выжимая все жизненные силы и всю кровь из клокочущего куска плоти в груди Шето Тайвиша. Не вполне понимая, что делает, он начал было подниматься, желая лишь одного — немедленно остановить это безумие. Но неожиданно на его руку легла ладонь, а у самого уха раздались негромкие, но твердые слова:

— Верь в своего сына!

Повернувшись на голос, он увидел черные глаза Джаромо Сатти. Они смотрели на него непривычно жестко и Шето неожиданно понял, что у него нет сил противиться этому взгляду. Через глаза его друга, на него смотрело само проведение. Воля богов. И он не смел с ней спорить.

Первый старейшина, так и не поднявшись, вжался в кресло, крепко обняв внука. Он должен был верить. Верить в благословение богов. Верить в своего сына. Единственное что он мог сейчас — так это опозорить свой род презренным малодушием и навлечь на него вечные проклятья. Ведь помешать священному ритуалу жертвоприношения было невозможно, да и немыслимо.

Боги должны были получить свои дары. Свою положенную жертву за оказанную ими милость и покровительство. И даже если бы небеса и не разверзлись, чтобы обрушить пламя на их головы, всю его семью, все его наследие, похоронили бы гнев толпы и воспользовавшиеся им благородные старейшины. А эти ядовитые змеи в мантиях только и ждали от него слабины.

Нет, он не доставит им такую радость. Он не пойдет на поводу у неверных чувств. Хотя бы ради маленького Эдо, что так завороженно смотрел вниз, даже не понимая и не догадываясь, кто именно стоял там внизу, на этих белоснежных плитах. Там, где вершилась сейчас судьба все их династии.

Первому старейшине нужно было верить в своего сына. Верить и гордиться.

В памяти Шето всплыл размытый образ худого мальчика со сбитыми в кровь костяшками кулаков. Он стоял, тяжело дыша и опустив глаза вниз, возле скулящего паренька, чьё лицо напоминало кровавое месиво. А вокруг них носились истошно вопящие женщины. Они рыдали, хватали Шето за рукава, тянули его, наперебой тараторя что-то в ему уши, пока он лишь удивленно смотрел на своего сына.

Кирану Правишу, младшему сыну гостившего у Тайвишей эпарха Людесфена, месяц назад исполнилось одиннадцать, но для своих лет он был довольно крупным мальчиком, способным сойти за совершеннолетнего. И вот он лежал на полу, рыдая и зажимая сломанный нос из которого фонтаном хлестала кровь. А восьмилетний Лико стоял прямо над ним, и, казалось, не слышал всех этих воплей. Лишь тяжело дышал, сжимая разбитые кулаки.

Шето подошел к сыну и поднял вверх его лицо, сжав подбородок пальцами. В его больших и но совсем уже не детских глазах полыхала ярость. Столь сильная, что Первый старейшина чуть не отшатнулся от неожиданности.

— Зачем ты это сделал, сын? — проговорил Шето, придав голосу строгость.

Мальчик не ответил. Лишь отдёрнул лицо. Шето влепил сыну затрещину и повторил вопрос.

— Ты нанес оскорбление нашему гостю, сын. Не желаешь объяснить, что на тебя нашло?

— Он избил его! Избил, господин! — визжала на ухо пожилая рабыня. — Повалил и бил! И бил! Господин!

— Так и будешь молчать? — еще строже спросил сына Шето.

— Он назвал нас торгашами.

— Что он сказал?

— Он сказал, что мы не ларгесы, а лавочники и торгаши. Я наказал его отец.

Голос Лико прозвучал совсем не по-детски. Он был сильным, почти мужским. Да и сами сказанные слова были словами мужчины. Словами благородного. Шето с удивлением и интересом посмотрел на своего сына, стараясь получше разглядеть в нем эти новые и такие необычные для их фамилии черты.

Их род никогда не был силен в военном деле. Да, некоторые предки Шето воевали по мере необходимости, но так и не снискали ни славы, ни почестей. Двоюродный прадед Шето, Лифут Тайвиш был стратигом в армии Великолепного Эдо, но умудрился просидеть всю войну с вулграми у подножий Харланских гор. Другой их родственник, Мицан Тайвиш, купил право командовать флотилией во время покорения Дуфальгары — и первый же шторм отправил его и его трирему на морское дно. Ближе всех с войной познакомился троюродный брат Шето, Сардо: во время восстания Милеков он в первой же стычке попал к ним в плен и провел весь мятеж в подземельях Хайладской крепости, откуда его освободили вошедшие в город войска Синклита.