Что может быть лучше? (сборник) - Михаил Армалинский

В ощущениях Дэвида ничего не изменилось за много лет, он действительно чувствовал и действовал как молодой мужчина – у желаний морщин не возникало. Конечно, лицо выдавало его возраст, движения временами омрачались старческой неуклюжестью и память, такая верная прежде, начала его предавать.

«Кто бы мог подумать, что я состарюсь», – с иронией размышлял Дэвид по пути на любимую работу, с которой он готовился распрощаться.

Нутряная молодость Дэвида, видно, была настолько сильна, что её влияние определяло его нынешние намерения. Здоровье Дэвид имел отменное, и женщин он с годами любил больше, а не меньше. «Предательная» железа, как он называл предстательную, работала, как новая. «Железа из желёза», – хвалил он её про себя. «Жизнь, – определил для себя Дэвид, – это желание женщин, пресекаемое не старостью, а лишь смертью». Старость, в противоположность существующим предрассудкам, лишает не желаний, а лишь возможностей их удовлетворять и потому желания у юношей и у стариков – самые сильные.

Дэвид легко смирился с тем, что он не мог бегать, как раньше, – быстро уставал. Он также смирился, что не мог видеть, как раньше, – глаза просили помощи очков. Но он не мог смириться с жизнью без череды новых женщин. Однако ничего не оставалось, как затоптать надежду, что юной женщине может понравиться шестидесятипятилетний мужчина, пусть в хорошей форме, но не богач, без власти и славы, а просто хотящий их тела. Помимо проституток, где-то, разумеется, имелись редчайшие женщины, которых влекло к мужчинам значительно старше себя, либо некрасивые молодухи, которые совокуплялись с любыми мужчинами, у которых наблюдалась эрекция. Но находить даже таких с каждым годом становилось всё сложнее, а чем меньше у Дэвида становилось возможностей, тем ярче ему виделись женские прелести.

Для старика же вообще сам процесс поиска женщин унизителен, ибо в этом возрасте пора достигнуть такого положения в обществе, чтобы женщины по собственной инициативе раздвигали для тебя ноги, восхищаясь твоей славой, властью, деньгами, надёжно заменяющими для женщин красоту и молодость. Однако самое унизительное и омерзительное для старика – это ухаживание за молоденькой. Таких старику подобает брать без всякого ухаживания. Дэвид с молодости ненавидел уготованную мужчинам роль просителя пизды, а теперь без этого стало совершенно не обойтись, но самое грустное то, что даже усиленное ухаживание не гарантировало старику никакого успеха. А потому оно было для Дэвида совершенно невыносимым. Не помогало и то, что он стал весьма неразборчивым – любая юная женщина была ему желанна. И необязательно юная. В молодости Дэвид был исключительно разборчив и близко не подходил к тем, кто не удовлетворял его жёстким эстетическим критериям. Теперь же критерий был один: даст или не даст. А ведь всё, что ему нужно было от любой, – это час времени. Причём Дэвид гарантировал им оргазм. Но всякая женщина хотела быть нужной всем своим существом не час и не два, а всю её оставшуюся жизнь. Даже если она вовсе не намеревалась воспользоваться жизнью этого мужчины.

Иногда у Дэвида возникало ощущение, что он выздоровеет от старости, как от болезни, и однажды утром проснётся молодым, и девушки снова начнут смотреть на него с нескрываемым интересом. Но, увы, старость не проходила, а усугублялась, тогда как неодолимые мечты прибывали и множились.

Самым опасным для душевного покоя было то, что старость лишала Дэвида уверенности в себе. Он познакомился с женщиной по Интернету, она заинтересовалась им и дала ему номер своего телефона. Он сразу позвонил.

Первым делом женщина спросила:

– Как вы себя оцениваете по шкале от одного до десяти?

Дэвид, думая, что из скромности, а потом поняв, что из-за неуверенности в себе, сказал «восемь», да ещё подумал, что, наверно, слишком близко к «десяти» назвал.

Женщина отреагировала резко и чётко:

– Нет, мне такие не годятся. Мне нужны только десятки.

Дэвид спохватился и попытался уговаривать, но она стояла на своём и встречаться с ним не пожелала.

Тут Дэвид, сквозь озлобление на «строптивую блядь», как он величал её, вынужден был признаться себе, что женщина абсолютно права – ему надо было ответить даже не «десять», а «двенадцать». А это ей бы и понравилось – женщина хотела уверенного в себе мужчину.

Чем менее доступны становились женщины, тем больше озлобления на них копилось в Дэвиде. Он с грустью узнал в себе то, что так часто наблюдал в других мужчинах, даже в молодых, у которых была ущербная сексуальная жизнь. Но Дэвид ничего не мог с собой поделать. Он знал, что единственная возможность избавиться от озлобления на женщин – это иметь их в желаемом количестве и качестве. И он знал, что очень скоро он от этого озлобления полностью избавится, поэтому он мог терпеть. А пока ему виделось только одно: женщины играют роль недоступных, тогда как по физиологии своей они доступны всегда. Пизда – это мудрое тело женщины, а ноги – её ум, который занят просчётами, когда открыть пизду и когда держать её взаперти. Вся женская неприступность исчерпывается сдвинутыми ногами. Так что изнасилование – это не насилие над телом женщины, а лишь над её разумом. А потому метод овладения любой женщиной становится предельно ясным – отключить её разум, предоставляя телу полную свободу следовать своим ощущениям. Ведь стоит прикоснуться к клитору, как он напустит на женщину наслаждение вне зависимости от того, кто к нему прикоснулся. У клитора нет глаз.

На памяти Дэвида было столько случаев, когда он, преодолевая сопротивление женщины, залезал рукой ей в трусики и обнаруживал мокрую от желания пизду, тогда как женский рот требовал «немедленно прекратить». Кому в таком случае верить – женскому телу, неопровержимо демонстрирующему желание, или женскому разуму, фальшиво болтающему верхним ртом? Почему решение ума нужно считать важнее решения пизды?

Испокон веков для отключения женского ума использовались алкоголь и наркотики, но они Дэвиду представлялись далекими от совершенства в достижении нужной цели.

Особо Дэвида стали выводить из себя участившиеся женские предложения дружбы. Смысл этих предложений состоял в отказе полового контакта. Ведь, предлагая дружбу, женщины не обещали ему помощь в тяжёлую минуту, они не демонстрировали ни общности интересов, ни симпатии, они не предлагали Дэвиду совместного провождения времени – всего того, что составляет дружбу. Вовсе нет, этого женщины не предлагали, они просто запрещали целиться на их пизду, потому как для тебя они разводить ноги не намерены.

На каждом шагу в общественных местах Дэвиду попадались сочные самки с торчащими грудями и поигрывающими задами. Они проходили на расстоянии его протянутой руки, а часто и задевали своим телом, но, увы, не для того, чтобы привлечь его внимание. Женщины уже совершенно не замечали Дэвида. Но как близок был их клитор, который, Дэвид был уверен, отреагировал бы на его язык ещё живее, чем на язык какого-нибудь неумелого или брезгливого юнца. Однако проходящие мимо женщины не хотели знать об этом. «Погодите, погодите», – злорадно пришёптывал Дэвид, но никто не обращал внимания ни на его слова, ни на него самого.

А пока Дэвид пользовался проституточками, когда ему становилось невмоготу от старых тел своих: ровесниц, среди которых он ещё пользовался спросом. Но теперь, постарев, Дэвид при общении с проституткой всегда испытывал грусть – ведь какой бы хорошей актрисой она ни была, женщина будет лишь с безразличием, если не с отвращением позволять старику елозить по её телу, планируя под ним, что она купит за деньги, которые она от него получила. Заплатив женщине, Дэвиду то и дело являлась галлюцинация при взгляде на её пизду – малые губки искривлены в форме знака доллара.

К сожалению, даже среди платных женщин Дэвид наталкивался на таких, которые объявляли, что не берут в свои клиенты мужчин старше такого-то возраста, который уже был явно превышен Дэвидом.

В своём женолюбии Дэвид почитал женщин всяких, в том числе женщин его возраста. Ему даже было с ними легче и интереснее, так как у них имелось общее прошлое, то, что сближает людей. Сексуальная часть отношений была тоже хороша, ибо, как он говорил, пизда – всегда пизда. Но именно жажда разнообразия, которая определяла сексуальные потребности Дэвида, не находила удовлетворения среди исключительно старых женщин.

Впрочем, Дэвид усиленно готовился к значительным изменениям к лучшему в своей судьбе.

Пенсию Дэвид получил большую и почётную. Да и ценные бумаги, в которые Дэвид вкладывал деньги, сделали его пусть не мульти, но миллионером. Однако, как и в парадоксе с кучей, было трудно понять, когда два, три, четыре, пять миллионов вдруг превращались в кучу-мульти.

Все свои американские годы Дэвид проработал учёным-биологом в секретном военном научном институте и сделал немало открытий, которые внесли существенную добавку в американскую оборонно-наступательную мощь. Суть его достижений сводилась к модификации человеческого поведения с помощью ослабления или уничтожения сдерживающих мозговых центров. Это использовалось для получения сведений, которые человек не желал выдавать. Дэвид достиг значительных успехов, но информация о его открытиях попала в руки либеральной прессы, которая развернула кампанию против «намерений Пентагона разрушить человеческую личность». К этому крику быстро подключились женские ассоциации, сообщества гомосексуалистов, а также религиозные и негритянские организации. На протесты вынужден был отреагировать Сенат, и в итоге было вынесено постановление об остановке исследований, которыми занимался Дэвид. Будь он коренным американцем, он бы исправно подчинился постановлению Сената и приказу начальства. Однако его российские корни оказали Дэвиду, да в итоге и самой Америке, неоценимую услугу, выработав в нём убеждённое неповиновение любым указаниям, в основе которых лежат идеологические, а не практические соображения. Дэвид в тайне от всех продолжал исследования у себя дома, благо для этого всё оборудование у него имелось.