Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

– Да что колодец! Про пистолеты-то вспомни!

– А что пистолеты?

– А то, что слуджер наш нарочно на заднем дворе по воронам палил, чтобы этот паршивец всласть наигрался!

– Тудор?! Ты это... Бреши, да меру знай!

– Да не вру! Вот те крест! Такое ж не придумаешь!

– Не может быть!

– А то тебя, Зойкане, отец в детстве не баловал! – возразил уже и Йоргу.

– Как не баловать-то? – вмешался кто-то из старших. – Это что ж выходит, ему старики наши – про женитьбу, а у него вон сынишка...

– Уже сам по девкам бегает, – услужливо дополнил Гицэ. – Весь в батьку, в душу перемать! – и пандуры снова покатились.

Симеон вытер усы и глаза и даже раскашлялся от смеха. Мариан хлопнул его сзади по плечу, перехватил лошадей.

– Чего вы ржете, жеребцы? – с негодованием спросил он у хохочущих пандуров. – Ить, глянь, нашли балаган! А ну, проваливайте спать! Ночь на дворе, а разорались, как грачи на пашне! – он смерил Симеона уничтожающим взглядом. – А ты язык бы за зубами придержал, капитане! Ить, оно надо – чтобы все знали? – он с досадой дернул поводья, уводя коней на конюшню.

Симеон полез в затылок. А ведь Мариан прав! Если сплетня расползется, и слухи дойдут до боярской родни Подсолнуха, до всесильных родичей его матери... Как бы не отобрали все-таки поганца!

– Ладно вам, черти, заткнитесь, – поддержал он Мариана. – Да не трепитесь попусту где не след о чем не след. У нашего Подсолнуха и другая родня имеется.

Гицэ вскинул голову с жадным любопытством.

– А что, Симеоне, правда, что у него мать княжна какая-то?

– Правда, – вздохнул Симеон, понимая, что так до всех дойдет гораздо вернее. – Княжна Гика, самого великого бана Крайовы дочка.

Гицэ восхищенно присвистнул:

– Да-а-а... Ну дает слуджере!

Симеон не выдержал – снова заржал.

- 8 -

Дурнота отступила так же неожиданно, как и нахлынула, и Штефан блаженно растянулся на постели. Полотняная наволочка приятно холодила разбитую щеку, ушибленные бока нежились на перине, пусть и тонкой, но все равно – не камни. Хмель и переживания выветрились, свет притененной экраном лампы уже не резал глаза, и так хорошо и спокойно было лежать здесь, понемногу засыпая, и знать, что ты наконец-то добрался, ты наконец-то дома.

Он вздохнул от удовольствия и повернулся набок, покрепче сжимая дядькину ладонь. Смешно, наверное, выглядит со стороны – такая оглобля усатая, а жмется и ластится, и никак не может выпустить родную руку! Но ведь дядька не возражает. Хотел бы – уже ушел.

Штефан осторожно приоткрыл глаза и украдкой покосился сквозь ресницы, прикидываясь, что спит. Снизу вверх рассматривал такое знакомое лицо, которого не видел уже несколько лет. Тудор почти не изменился. Сколько ему сейчас – чуть больше сорока? Мороя на заставе стариком кажется, а дядька – дядька еще молодой! В волосах ни сединки, движения легкие и сил – дай Бог каждому! Когда с Марианом вместе его укладывали, казалось – сейчас играючи поднимет и будет укачивать, как маленького.

Только и поменялось, что раньше Тудор носил военную форму – и дома, и в Вене, – а теперь на нем боярский кафтан, пусть и военного образца, но непривычный, черный, ничем не украшенный, кроме орденской звезды. А так – ничего не изменилось! Ну и рука, на которой раньше с трудом смыкались пальцы, теперь с его собственную руку. Но это не дядька изменился, а сам вырос.

Тудор устало потер глаза, и Штефану стало стыдно. Дядька с дороги, устал от многодневной безуспешной погони за разбойниками и от всех треволнений этого вечера. И вообще – у него много дел, о которых еще надо будет расспросить, но точно не сегодня. Сегодня всем надо отдохнуть, и самому, и дядьке.

Вот сейчас – разжать руку, отпустить наконец спать. Кстати, он же его в свою кровать уложил, не иначе, пойдет куда-нибудь не в такое же привычное и уютное место. Может, надо было запротестовать?

Видимо, Штефан пошевелился, забеспокоившись от нелегкой борьбы между желанием продлить это счастье – и мыслью, что счастье будет долгим, и можно поступиться одним моментом. Тудор внимательно посмотрел на него, наклонился и поправил одеяло. Погладил по волосам – с детства знакомое касание теплой ладони, загрубевшей от оружия.

– Спи, малыш.

С дядьку уже ростом, считай, и малыш! Но спорить не хочется ни капельки. Слишком хорошо лежать, прижавшись щекой к прохладной наволочке, держаться за руку и знать, засыпая, что когда бы ни открыл глаза – взрослый здесь, с тобой рядом! И все-таки надо собраться с духом и отпустить дядьку.

От этих мыслей пальцы сами сжались крепче – он так соскучился! Он так давно не видел, он еще не насмотрелся! Ничего, с завтрашнего дня насмотрится всласть, потому что никуда больше от дядьки не уедет. И тот никуда от него не денется – ни на войну, ни по своим загадочным делам, которых у него во все времена хватало. Тогда Штефан был маленьким. А теперь он вырос – и наконец-то может быть рядом, помогать, если понадобится.

– Спи, малыш. Я здесь посижу.

Стало ужасно, просто изумительно хорошо. Сам сказал! Можно валяться дальше, смотреть и слушать. Потрескивает фитиль в лампе, гуляют по деревянным перекрытиям таинственные ночные звуки дома – а может, это пандуры шумят где-то в дальних комнатах, – и под печкой тихонько шуршит, наверное, мышь с кухни забрела нечаянно. За окнами подвывает холодный ветер, и в полусне вспоминается Гицэ и, непонятно с чего, Ануся и тяжелые корзинки, набитые золотой кукурузой.

– А еще я на охоте был, – сонно пробормотал Штефан и сам не услышал своего голоса. Только почуял, как снова гладит по голове теплая ладонь.

Еще недавно его гладила по голове Фатьма, а теперь ее больше нет. Он встревожился, хотел еще раз разлепить глаза, посмотреть на дядьку, пожелать ему спокойной ночи и отпустить уже наконец, но только стиснул пальцы, глубоко вздохнул и задышал ровно. Во сне голова еще немного кружилась, и казалось, что он проваливается потихоньку в гладкую прохладу наволочки.

Обгоревший фитиль затрещал громче, огонек лампады у икон метнулся в сторону – в комнату тихонько заглянул Мариан. Тудор все сидел, подперев голову одной рукой, потому что вторая была намертво зажата в ладони Штефана под краем подушки.

Денщик вошел в комнату, потянулся поправить лампу. Буркнул недовольно:

– Ить, чего сидишь, как сука над кутятами? Иди спать, никуда он теперь не денется.

Тудор вздрогнул, выпрямляясь, и снова погладил Штефана по волосам.

– Теперь не денется, да, – он поднял взгляд на огонек лампады, перекрестился. – Славлю Тебя, Господи; Ты гневался на меня, но отвратил свой гнев и утешил меня[91].

Мариан скривился, будто хотел сказать что-то резкое, быть может, еще раз буркнуть, что не надо было отдавать детей кому попало и верить боярским уговорам, но в тусклом свете чадящей лампы лицо мальчишки казалось старше, чем днем, при солнце, а Тудору, наоборот, нельзя было дать больше двадцати пяти, сколько было ему, когда старший сын Елены только родился – и денщик промолчал.

А Штефан ничего не видел и не слышал – он уже спал.

Эпилог

Арнаут негодующе зыркал по сторонам, но возражать не решался – слишком тесно обступили его пандуры, и слишком мало на их мордах было почтения к господаревым людям.

Предводитель повстанцев, светловолосый молодой пандур в лихо заломленной на сторону шапке, небрежно распечатал перехваченное послание.

– Господину клушеру[92] Николае Глоговяну во имя долга перед отчизной и господарем, – он насмешливо покосился на бедолагу-арнаута и сплюнул ему под ноги подсолнечную шелуху. – Как-то рядом даже и звучит нехорошо, не находишь?

– Печать каймакама[93] сломал – веревка по тебе плачет, – сквозь зубы буркнул арнаут. Предводитель пожал плечами: