Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

– А туркам кланяться? – Штефан тоже возвысил голос. – Это тоже, скажешь, хорошо? А князь Григорий, я слышал, нынче в изгнании, за заговор!

– Князь Григорий, во-первых, уже вернулся, а во-вторых, он туркам кланяется да дело знает! Где бы была теперь Романия, если бы все бояре, кому турки претят, развернулись и пошли по кабакам пить и драться? Если бы господарь Ипсиланти так поступил, и дед твой, и князь Григорий? И я заодно вместе с ними?

Штефан молчал, упрямо нагнув голову. Симеон только свистел про себя – вот так родня у их Подсолнуха! Великий бан! Великий логофет! – да недоумевал, чего он прямо не скажет, отчего его из дома выставили. Хотел даже вмешаться, но тут Тудор подошел вплотную к Подсолнуху и положил руку ему на плечо.

– Стыдно тебе, боярин Штефан Глоговяну, так разбрасывать все, что тебе в жизни дано было, – сурово сказал он, и Подсолнух дернулся, вскинул отчаянные глаза.

– Дядька...

– Мы-то на тебя надеялись, – с укором продолжил Тудор. – Что побольше будет таких, как ты – и лучше нашему народу жить станет.

– Дядька Тудор!

– Помолчи, Штефанел. Ты не понимаешь, что ты на дорогу выкинул, когда из дома сбежал. Ведь сбежал же, так? За подвигами военными подался, решил, что после выпуска тебе сам черт не брат?

– Нет, дядька!

– В глаза мне посмотри, – строго приказал Тудор. – И с каких пор ты врать научился? С тех же, что пить и дебоширить?

– Я не вру, – взмолился Штефан и поискал глазами образа. – Вот те кре...

Тудор сбил его руку вниз.

– Не смей! Еще ты богохульничать станешь!

Штефан умолк, уставившись в пол. Тудор отвернулся, прошел по комнате, хмурясь и не глядя на Симеона. Снова сел на край стола и опустил голову. Пожалуй, Симеон его сроду таким огорченным не видел. Разгневанным – не раз, а вот огорченным и усталым... Ладно, как он непутевых мальчишек уму-разуму учит, тоже сроду не видал! Кто бы подумать мог, что у слуджера столько терпения? Да и ласки – то-то Штефан ему на шею бросился, не раздумывая, привык, видно, поганец. А уж вспомнить, что рассказывал! И это про слуджера-то?! Чудны дела Твои, Господи!

– Так, – Тудор поднял голову и тяжело вздохнул, будто принял какое-то решение. – Ступай в соседнюю комнату, там спальня. Умойся и отоспись, на тебе лица нет. А потом, если ты хоть чуть-чуть меня сегодня услышал, ты соберешься и поедешь домой. И если понадобится, попросишь прощения.

Штефан вскинулся, глаза у него округлились от ужаса.

– Дядька, нет! Я... я не могу! Я не поеду!

– Штефан! – оборвал его Тудор и ударил ладонью по столу. – Хватит нести вздор! Если с первого раза не понял, завтра поговорим с тобой, чего стоят положение в обществе и образование!

Симеон очень хорошо разглядел, как Подсолнух, до того убитый и растерянный, вдруг сдвинул брови и упрямо наклонил голову. Глядя на Тудора исподлобья, отчеканил ясным, звонким голосом:

– Я к Николае не вернусь.

– Завтра поговорим, – повторил Тудор, будто не услышав. – Ступай спать.

Он встал, торопливо прошел до двери и крикнул с галереи во двор:

– Мариан!

Пока денщик откуда-то бежал, Тудор посмотрел на насупленного Штефана и неожиданно ласково взял его за подбородок, заставив поднять голову.

– Так вырос, а ума, похоже, еще не нажил, – он усмехнулся. – Ничего, Штефанел. В жизни много такого, что принимать не хочется – а надо. Ты ведь неглуп, малыш – поймешь. Ступай спать, раненым надо отдыхать. Тут ничего не скажу – ты молодец, мне уже рассказали.

Он перекрестил Подсолнуха, крепко обнял и, выпустив, подтолкнул к двери.

– Мариан, отведи его и уложи спать. Да голову посмотри, может, перевязать надо.

На ласку Штефан не ответил, только часто захлопал глазами, и Симеону стало жаль мальчишку.

– Зря ты его так, слуджере, – осторожно начал он, когда дверь закрылась. – Он ведь тебе не все сказал.

Тудор поморщился.

– Помолчи, капитане Симеон. Он мне никогда не врал, а теперь вдруг начал... – и осекся, думая о чем-то своем. Потом вздохнул, взял стул, уселся напротив Симеона, сложив руки на столе. Тряхнул головой, словно отгонял лишние мысли, и нахмурился. – Так. Рассказывай, капитан, по порядку.

- 5 -

Боярский дом в усадьбе был, конечно, не чета их дому в Крайове. Да и имению, хотя тамошнее старинное жилище тоже больше напоминало крепость, чем дворянское поместье. Здешний дом был много проще, и пусть новее, но выстроен так же добротно, на века. Глаз так и цепляется за толщину каменной кладки, за узкие стрельчатые окошки в обзорной башенке. И двор под галереей второго этажа битком набит сейчас лошадьми и пандурами из двух отрядов, будто имение в осаде. Звенит оружие, слышится перебранка, потрескивает костерок под таганом, как на походе, а за прочным забором встает степная громада высокого холма, увитого пожухлым виноградником, и по-осеннему быстро темнеет...

Тут Штефана окликнул Мариан, и пришлось отвернуться и пройти все-таки в открытую дверь.

Денщик зажег лампу, осветил комнату. Застеленная узкая кровать, не шире походной лежанки, у изразцовой печки – кресло, низкий столик. Образ Богоматери в углу и еще икона – в дрожащем огоньке лампады не разобрать, чье житие на ней изображено. Чисто, прибрано, выскоблено – ничего лишнего, из украшений – только ковры на полу и стенах.

Мариан поставил лампу и заботливо повесил на место дядькину саблю – над кроватью нарочно был вбит гвоздь, только схватить оружие. В тусклом свете рукоять знакомо поблескивала красным, а узорчатые ножны прятали дамасский клинок, подаренный когда-то дядьке русским императором.

Штефан молча стоял у дверей. Горло сдавливал сухой спазм, голова немилосердно кружилась. Ему здесь нравилось, в этой простой и строгой комнате, ему бы было здесь очень, просто очень хорошо, если бы... Если бы ему позволили здесь остаться.

«Если понадобится – попросишь прощения». «В жизни много такого, что принимать не хочется – а надо».

Ждал ответа? Дождался. Вот только как его теперь принять, этот ответ?

Пожилой денщик что-то ворчал, доставая из угла таз и кувшин с водой. Умыться бы. Вывернуть этот кувшин себе на голову, как сделал когда-то. Может, отпустит? В голове прояснится хоть немножко, дышать станет полегче.

А если попросить? Рухнуть в ноги, взмолиться – не прогоняй меня, не надо! Да ведь не поможет. Дядька за такое и вовсе уважать перестанет.

– Худо тебе? – сочувственно спросил Мариан, подходя ближе. – Ничего, сейчас все промоем – и спи себе спокойно, – и тут же проворчал недовольно: – Ить, додуматься надо – опосля контузии пить! А уж в драку!

Да лучше бы убили – хотел ответить Штефан, но прикусил язык и смолчал. Не лучше. И ведь готов был к такому исходу – что не нужен окажется, как тогда, у Николае. К другому не готов оказался – что всерьез не примут. Не посмотрят даже, что свое место в отряде Штефан заслужил честно, потом и кровью, в бою отстоял!

Не готов оказался, когда его, что того кутенка, погладили, за ушами потрепали и – ступай себе, под ногами не крутись! Может, если бы по-другому себя при встрече показал...

Только он, как увидел дядьку, так обрадовался! Само все вышло. Не думая. Как с детства привык. И когда в ответ обняли так, что мало ребра не затрещали, охотно поверил в чудо. Что теперь-то все будет как раньше. Слишком сладко было тешить себя детскими грезами.

Дотешился – хоть в петлю полезай.

Штефан мотнул головой, стоило Мариану потянуться к нему с тряпицей. Губы разжались с трудом.

– Не надо.

– Как это – не надо? – Мариан разве что руками не всплеснул. – Ить, чего выдумал! Слухай уж, коль попался!

Попался, да. Еще и на вранье попался. Немудрено. Столько всего передумал, а вот что дядьке врать придется – до последнего не сообразил! А что сказать-то было? Что с Николае из-за него и поссорились? Хорошо бы звучало, особенно при Симеоне!

Перед глазами явственно пронеслись последние полгода, от стычки с грабителями в распадке до боя с турецкой бандой. Нет, о том, как все сложилось, Штефан не жалел даже сейчас. Он бы эти полгода ни на что не променял. Только вот дальше-то как? К Николае он не вернется, даже дядька не заставит. Но и в отряд Симеона теперь дороги нет. Может, если рассказать правду, Тудор все же разрешит остаться? Разрешит, да! Из жалости! Как котенышу приблудному! Так уж и быть, мол, оставайся, раз податься некуда. Нет! Даже думать невыносимо. А иначе – куда?