Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

– Слуджере, куда?

– К сволочи этой. К Николае, – был ответ, вместе с лязгом клинка, вброшенного обратно в ножны.

Симеон мысленно схватился за голову – все, служите заупокойную. Замирая от собственной храбрости, остался стоять – на проходе, в распахнутой двери, будто невзначай перегораживая собой выход на галерею и зная только одно – его нельзя пропускать, любой ценой, пусть хоть с дороги отшвыривает, хоть порубит, хоть потом убьет.

– Тудоре, стой! – Штефан сорвался с места, метнулся вперед, перехватил слуджера за руку. – Я сам уеду, сам! Сейчас же!

Сдурел, Подсолнух?! Он же себя не помнит!

И тут Симеон растерялся по-настоящему. Потому что Тудор остановился.

– Что ты сказал?

Штефан так и продолжал хватать его за руки, уж не поймешь, то ли держал, то ли вцепился, чтобы не рухнуть, но загораживал собой выход и говорил безостановочно. Голос у него был прозрачный и дрожал, похоже, от слез, но слова он выплевывал решительно и торопливо:

– Не надо! Мало он тебе крови попортил?! Не связывайся! Я сам уеду, только скажи! Только ты не езди... Тебе с ним говорить нельзя, он... – Штефан осекся, замотал головой. – Он говорил... это такое... такая грязь... противно. А убивать его тебе нельзя, я лучше сам уеду.

Слуджер, кажется, действительно растерялся – в первый раз на памяти Симеона. И взгляд уже не прежний, пугающий, и сказать что-то пытался не раз, вот только слов не мог найти, а Штефан все говорил и говорил, все больше распаляясь.

– Я бы его сам за маму убил, сволочь, но...

Тудор наконец высвободил руки. И осторожно, почти ласково потянулся к лицу Штефана.

– Малыш. Что ж ты сразу не приехал?

– Я...

Подсолнух вдруг схватился за воротник и покачнулся. Тудор попытался его поддержать – шарахнулся в сторону. Замер, все еще шатаясь, с трудом стоя на ногах, но голову вскинул упрямо. Похоже, даже вытянулся, как перед Симеоном давеча, когда сознавался, что подбил Гицэ по горам завывать.

– А зачем? Мамы нет давно, царствие небесное, а со мной нянчиться уже не надо! Не дите – от бед за чужую спину прятаться, сам справлюсь! Перед Николае извиняться, отцом его звать не стану – противно, – он поперхнулся, качнулся снова, но ухватился за косяк, чтобы не упасть, и договорил сдавленно, придушенным голосом: – Только это еще не значит, что я с тебя стану что-то требовать... навязываться. Я уеду.

– Так, хватит! – Тудор шагнул вперед и сгреб Подсолнуха в охапку, отрывая от несчастного косяка. – Уедет он! Ляг живо, несешь тут околесицу!

Штефан сдавленно пискнул и уткнулся слуджеру в грудь, прямо на глазах Симеона превращаясь из взрослого парня, лихого вояки и сквернослова, в испуганного и усталого мальчишку, что примчался со своей бедой в родные объятия.

– Я писал, – всхлипывал он, цепляясь за рукава и отвороты кафтана. – Я часто писал, а ты не ответил ни разу... Я думал... Я домой писал... Я же не знал, думал, передадут, а Николае... Он письма – в печку...

Тудор его, кажется, не слушал. Гладил по встрепанным светлым волосам и тихонько уговаривал:

– Все, все, успокойся. Иди спать, малыш, ну что ты? Успокойся, Штефан!

Подсолнух мотал головой, самозабвенно зарываясь носом в кафтан и продолжая что-то бормотать.

– Штефан! – окликнул его Тудор порезче, отрывая от себя и встряхивая за плечи. – А ну, встань смирно! И ступай спать! – и прибавил с улыбкой, когда мальчишка испуганно выпрямился и начал утираться рукавом: – Я тебя не донесу, ты же с хорошую оглоблю вымахал.

Штефан фыркнул. Попытался сделать шаг – и снова чуть не полетел на пол.

– Так, – Тудор подхватил его под руку, нашел взглядом Симеона. – Ну-ка, помоги.

Вдвоем они быстро довели Подсолнуха до кровати, и он мешком рухнул на покрывало, закрывая глаза, вот только руку Тудора так и не выпустил. Тот, к изумлению Симеона, покорно присел рядом, свободной рукой подсовывая подушку под растрепанную светлую голову.

– Горе ты ушибленное, – сказал он с тихим смешком. – Да мне, похоже, на роду написано с тобой до гроба нянчиться!

Штефан в ответ засопел, ухмыляясь, и свернулся клубком, потянув его ладонь себе под щеку.

– А нечего было в чужие окошки лазить.

Симеон осторожно попятился к двери, ясно понимая, что он здесь лишний. Тудор его все-таки заметил, поднял голову.

– Мариана позови.

Симеон развернулся, чуть не бегом выскочил на галерею. Во дворе царила страшная сутолока, пандуры метались с седлами и ружьями, в дверях конюшни передрались жеребцы, и конюх с руганью разнимал их лопатой. Симеон скатился по лестнице и скомандовал во всю глотку:

– Отставить!

На него со всех сторон вытаращились ребята, и его собственные, и Зойкана.

– Отставить, – повторил он и кивнул Мариану: – Тебя зовет.

Мариан, в отличие от других уже стоявший у крыльца с двумя оседланными лошадьми, тут на мгновение замешкался и тихо спросил:

– Никак, одумался?

Симеон кивнул, приваливаясь спиной к стене. Ноги внезапно подкосились.

– Ну слава те, Господи! – Мариан сунул ему поводья и бросился в дом, крестясь на ходу. Пандуры обступили Симеона.

– Капитане?

– Так коней-то выводить?

– Что? Чего было-то?

– Не надо коней. Обошлось, – Симеон перевел дух, нашел взглядом Гицэ и поманил к себе эту усатую сволочь. – Ты! Пять караулов вне очереди!

– За что, капитан?

– А еще раз пошутишь про лихих приказчиков – будут все десять, понял?

Гицэ развел руками. Зато Йоргу чему-то покивал про себя, ухмыляясь в усы, и Симеона тоже разобрал вдруг отчаянный хохот.

– Что с тобой, капитане? – Гицэ все вертел головой в недоумении, и тут Йоргу хлопнул его с размаху по плечу.

– Тебе и не снилось, щеня!

– Что?! Да говори ты толком, не томи!

– А то, что тебе удавиться впору от зависти! – торжествующий Йоргу повернулся к Зойкану. – Красивая, говоришь, у нашего Подсолнуха матушка была?

– Ну. А что?

– А то, что столько лет за боярина детей делать да еще и самому их растить – вам, кобелям, еще поучиться надобно!

Симеон умом понимал, что надо молчать, как пень, что негоже о таком трепаться, но унять жеребячий гогот был не в силах. Забытые лошади топтались за спиной, тыкали носами в спину, жевали рукава, а он все ржал и ржал и никак не мог остановиться.

До Гицэ дошло – выпучился окончательно, покраснел – аж в темноте видать.

– Это чего... Слуджере... К Штефановой матушке?

– Слуджере? – Зойкан враз нахмурился и решительно протянул ему загнутый палец. – Ты это... Разогни и не загибай!

– Так ведь Штефан рассказывал!

У Зойкана отвалилась челюсть.

Пандуры подобрались поближе, навострили уши.

– Это чего?

– Да чего вы ржете?

– Да расскажите толком!

Симеон рассказывать не мог – все еще смеялся, вспоминая заодно и свои слова о том, что Подсолнух-то норовом точно в дядьку, и речи Морои про святого Антония, и как Гицэ, бедолага, кукарекал над заставой. Понятно теперь, чего Подсолнух, поганец такой, краснел, как девка, и кружки с квасом опрокидывал! А Йоргу-то, Йоргу! Не иначе, в арнаутах у мальчишки родня! В арнаутах, как же!

Йоргу тем временем пушил усы и что-то серьезно объяснял, похоже, гордясь своей сообразительностью. Пандуры округляли глаза, не верили, переспрашивали, но потихоньку тоже начинали смеяться, все громче и веселее.

– Это что, ваш Подсолнух с яблони на шею сигал? Тудору?!

– Ну да! Правда, поймал его, паршивца, дядька.

– Да не дядька, а батька, выходит!

– И хороший же парнишка! – заметил кто-то из стариков. – Слава те Господи, все как у людей!

– Так это... Верно! – Зойкан посмурнел, соображая. – Позволил бы слуджер какому чужому...

– А своему вон даже не влетело, – фыркнул кто-то.

– Так ему вон и за трубку не влетело! И за колодец! – подхватили другие.

– Точно! За тот колодец слуджеру и влетело вместо Подсолнуха-то, так его распротак!

У Симеона от смеха аж слезы на глаза навернулись. Ну, слуджер! Ну командир корпусный, с войной повенчанный и равнодушный к женским прелестям! От женитьбы отказался, отговорился иными заботами! Вон она, забота его, шмыгает носом и жмурит глаз, подбитый в кабацкой драке! Еще бы не забота – такая оторва вымахала!