Небо и земля - Виссарион Саянов

— Кваску принеси, Ибрагим, — строгим, но дружеским тоном, каким обыкновенно говорят со знакомыми официантами, сказал Хоботов. Официант понимающе кивнул головой. — А прочее по твоему выбору, — добавил он, отдал карточку и торопливо промолвил:

— Рад видеть тебя живым, здоровым. Ну, что же, рассказывай, как там, на фронте. Кто из старых знакомых с тобой? Из наших тертых калачей?

— Тентенников в одном отряде со мной.

— Кузьма? Да что ты говоришь! — радостно воскликнул Хоботов. — Смелый человек! Много обещал, право. Я, знаешь ли, думал, что он далеко пойдет. Но ошибся. Ей-богу, ошибся. Фантазии нет у него, а гонору много. Не хватало у Кузьки чего-то. А дельный мужик. Он и мотоциклист отличный. Однажды на треке так сиганул… А еще кто, кроме него?

— Победоносцев, Глеб Иванович.

— Фитюлька, — убежденно проговорил Хоботов. — Неосновательный человек. Ему ни за что везти не будет, хоть в последние годы перед войной он и прославился…

— Большой мой друг, — сразу ответил Быков. — Летчик хороший.

— Не спорю, но обаяния в нем нет такого, как в Тентенникове.

— Не тебе о боевых летчиках судить, — ответил Быков. — Мне лучше его знать — сам бывал вместе с Глебом в бою.

— О тебе говорят с восторгом, — заискивающе сказал Хоботов.

Хоть теперь роли их в жизни переменились, но Хоботов все чувствовал себя рядом с Быковым так же, как много лет назад на летном поле, и так же завидовал ему, как тогда, и так же побаивался, как прежде.

Они помолчали. Хоботов снова спросил:

— А еще кто? Ты прости, что я тебя расспрашиваю. Интересно, понимаешь ли. Я ведь всех почти летчиков русских знаю.

— Васильев еще с нами: душка-командир из дворянчиков.

— Васильев! — восторженно вскрикнул Хоботов. — Как же, знаю, знаю… Ловкач… — сказал он и постучал кулаком по столу. — Великий авантюрист…

— Помнишь, я с ним поссорился во время забастовки? Ты на меня тогда в большой обиде был.

— Еще бы! Друг разгульной молодости моей, — усмехнулся Хоботов. — Немало вместе погуляно было. Метеор, не человек. Где он не побывал только! Он из хорошей семьи, но отец его жулик известный, вместе с Рейнботом взятки брал. Правда, дело замяли. А сам Васильев был изгнан из корпуса за какую-то некрасивую историю. За границу уехал, чуть что не полмира объездил. У Юань Ши-кая был военным инструктором. Потом снова в Петроград вернулся. Он Распутина знает. С Кузьминским дружил. Такой же, как и тот, проныра. С фронта приехал, и вместе тогда выкрали они у Распутина какое-то письмо… У вас-то на фронте о Распутине большие разговоры?

Хоботов придвинул свой стул ближе к Быкову и доверительно зашептал, не дожидаясь ответа:

— У меня, поверишь ли, все в душе закипает, как о нем вспомню. Нет, ты сам посуди: при дворе русских императором — и этакое чудо природы в почете. Царица в нем, говорят, души не чает… Сейчас об этом весь Питер кричит… Хочешь, я тебе интересную вещь покажу?

Он вынул из кармана сложенный вчетверо номер юмористического журнала в пестрой обложке и, лукаво подмигивая, проговорил:

— Смотри внимательно…

Быков, ничего еще не понимая, разглядывал странный рисунок, изображающий степенного мужика с птичьим носом и птичьим оперением.

— Не понял? — нетерпеливо спросил Хоботов.

Быков недоуменно пожал плечами.

— Теперь дальше смотри…

На следующей странице был нарисован немецкий кайзер с торчащими усами. Кайзер разбрасывал зерна — кормил бородатую птицу.

Не дожидаясь вопроса летчика, Хоботов торопливо проговорил:

— А теперь я тебе прочту вслух последнюю заметку, которая разъяснит все дело…

Он надел пенсне и, растягивая каждое слово, с чувством прочел:

— Железнодорожные курьезы: «Недавно из Петербурга в Сибирь был экстренно отправлен салон-вагон… с битой птицей»…

— И теперь ничего не понимаю, — сказал Быков, все еще не догадываясь, что могло развеселить Хоботова.

— Ладно, так и быть, объясню. Только учти сначала, что журнал этот стоит дороже, чем бутылка хорошего шампанского. Можно сказать, на вес золота.

Торопясь и от волнения глотая окончания слов, он объяснил Быкову смысл карикатур. Оказывается, недавно, во время какого-то пьяного дебоша в увеселительном заведении, гвардейские офицеры сильно избили Распутина. Для того чтобы замять скандал, пришлось старцу ненадолго отправиться в Сибирь. Вот этой-то самой битой птицей, которая клевала зернышки из рук кайзера, и был пройдоха Распутин… Когда при дворце дознались об истинном смысле карикатур, журнал был конфискован. Потому он теперь из-под полы продается: ведь всем известно, что Гришка, вкупе с кликой царицы, добивается сепаратного мира…

Быков нехотя улыбнулся.

— Ты чего? — обиженно спросил Хоботов.

— Разве в одном Распутине дело? Весь царский строй прогнил, а ты мне одну битую птицу в глаза суешь…

— Ну, революцию-то вы теперь не сделаете снова. Пятый год не вернется, — уверенно сказал Хоботов и сразу же замолчал, почувствовав, что беседа может кончиться размолвкой. Меньше всего хотелось ему сегодня ссориться с Быковым: ведь неспроста пригласил он летчика в дорогой ресторан.

Пришел официант, принес запретную водку в большом графине, семгу, балык, какие-то особенные огурцы, тихо спросил:

— Наливать прикажете?

— Лей, — строго ответил Хоботов и поднес к губам хрустальную отпотевшую рюмку. — Водка отличная. Со слезой. Пей, прошу.

Он захмелел, еще не пригубив ни одной рюмки, — захмелел от разговоров, от запаха водки, от воспоминаний.

— Стой, — остановил он вдруг Быкова. — За что выпьем? — И, подумав, сказал: — За балычок выпьем. За рыбку.

Долго сидели они в кабинете. Официант бесшумно приходил, расставлял тарелки, приносил суп, жаркое и осторожно, не прислушиваясь к разговору, двигался возле стола.

— Так и живем, — сказал Хоботов. — Пока вы там на фронте возитесь, мы здесь тоже не бездельничаем. Ты что же думаешь — тут, в Петрограде, есть люди, которые уже заранее победы расписали! Вот послушай: был у меня один знакомый по московской гимназии еще. Гречухин, Сергей Сидорович. Маленький, тихонький человечек. Его в гимназии звали шахом и заставили однажды щепотку персидского порошка съесть: дескать, это шаху обязательно положено. Он из шестого класса ушел, определился на Путиловский завод конторщиком. В бедности прозябал до прошлого года. Была у него, правда, одна страсть — биржевые бюллетени изучал. И понимал их здорово, даже иногда в свободные дни на биржу ходил, но играть — по робости духа и по безденежности — ни разу не решался. В прошлом году умирает вдруг его старая тетка и оставляет ему наследство — пять тысяч рублей. Приходит ко мне, советуется, что с ними делать: жизнь дорожает, все равно ничего на них хорошего не купишь. Может быть, лучше в дело пустить? Я и говорю ему: «Интендантство ищет поставщиков дров. Много ты, конечно, на свои пять тысяч не сделаешь, а все-таки начало положить своему благосостоянию сможешь». Он не раздумывал долго. Месяца через два встречаю его на улице, он благодарит: выгорело, говорит, дело, продал дрова. Так и начал. А теперь какими делами ворочает! Пять дач под Петроградом купил, а в Ялте участки подбирает.

— И много таких?

— Ты думаешь, я зарабатываю много на самолетах? Прогораю, братец ты мой, прогораю! А тоже вознестись мог бы высоко…

Он вздохнул и дрожащим голосом проговорил:

— Беда, да и только. Куда ни сунешься — взятки давай, подарки подноси, ставь угощение…

Он нагнулся к Быкову и прошептал:

— Теперь и я раскинул мозгами.

Быков слушал его и чувствовал, как находит тоска и растет ненависть к Хоботову, словно то, что говорил заводчик, было совсем неизвестно еще несколько минут назад, а теперь, после грубого, откровенного разговора, стало ясно и понятно.

Сидя рядом с захмелевшим Хоботовым, тем самым Хоботовым, который когда-то лебезил и заискивал перед ним на аэродроме, с трусишкой Хоботовым, цеплявшимся за рукав инструктора перед полетом, Быков не мог удержаться от непреодолимого желания сейчас же поссориться с этим человеком.

— Разбогатеть думаешь после войны?

— Обязательно разбогатею.

— А о тех, кто умирает на фронте, не думаешь?

— Слушай, — обиженно сказал Хоботов. — Какой ты чудак!.. Почему мне не воспользоваться тем, что само идет в руки? Нельзя быть чистоплюем.

— Раз ты за войну — тебе на фронт идти надо. А выходит так, что ты за войну-то — откупился, в тылу сидишь, а мы с первых дней боев под огнем…

Хоботов задумался.

— У каждого свой взгляд на вещи. Кому нравится умирать, пусть идет, — сказал он наконец, ухмыляясь. — А стоит ли оставаться на фронте? Вот давай так сговоримся: самолеты ты от меня примешь. Моторы поставим со старых аэропланов — это в цене роль играет. Тысчонки две я тебе дам. А потом в морское министерство съезжу, и мигом все обтяпаем. Я тебя на свой завод возьму, до зарезу мне нужен сдатчик морских лодок. Чем на фронт-то возвращаться, лучше в Питере жить, подальше от воздушных боев.