Небо и земля - Виссарион Саянов

Его узнали еще издалека, и он сам сразу заметил своих приятелей, — выше их ростом никого не было в отряде.

— Глеб! — закричал он нетерпеливо. — Прибавь ходу!

Глеб и Тентенников бросились к нему, и он, прихрамывая, побежал к ним навстречу; как и всякий неопытный наездник, он еле двигался после сегодняшней долгой поездки верхом.

— Жив, — сказал Глеб. — А мы-то уже и не чаяли. Думали — погиб… Горевали…

Это слово, сказанное по-мужски просто, было дорого Быкову. Он знал: Глеб нарочно говорит так сдержанно, чтобы не выдать своего волнения.

— Вернулся, — ответил он, пожимая руки друзей.

— Счастье, что ты нас нашел, — в такую пору разлучаться обидно, — сказал Тентенников, протягивая ему папиросу.

— Удачная встреча, — перебил Глеб. — Если бы на старый аэродром пробирался — и через три дня не нашел бы отряда.

— В Буковине будем стоять теперь, — радостно промолвил Тентенников. — Мне давно посмотреть хотелось, какая такая Буковина, и вот поди ты — приехали.

Буковые рощи окружали широкое поле аэродрома. Под жилье отвели летчикам маленькие чистенькие домики. Стали устраиваться на новом месте. Три складные кровати летчиков снова стояли рядом. Штаб отряда поместился в высоком нарядном доме, на самом берегу реки.

— Нравится? — спросил Глеб, показывая на голубоватую дымку над горами: там синели леса и длинной черной грядой тянулись утесы и скалы.

— Отличное место! — насмешливо сказал Быков. — Можно подумать, что мы на дачу переехали, а не возле фронта устраиваемся.

— Ну, насчет дачи ты переборщил малость, — покачал головой Глеб. — Послушай-ка…

Они прислушались: издалека доносились глухие раскаты орудийного грома. Бой продолжался.

— И все-таки веселее, чем раньше было, — сказал Тентенников. — Город близко; если случится срочное дело, всегда можно будет вовремя съездить…

— Ну, какие у тебя дела? — усмехнулся Быков.

Тентенников обиделся и замолчал.

Глава седьмая

Утром Быков встретился с Васильевым.

— Мы уже думали — панихиду заказывать придется, — сказал Васильев, — мало ли какие неприятности могут случиться в полете. У меня у самого, изволите видеть, один случай был странноватый. Вылетел однажды в разведку и чувствую вдруг — попал в неприятнейшее положение. Вертикальный поток воздуха тянет вниз. Место, понимаете ли, из самых гнусных. Гора. А за горой — лощина. Глубокая, сырая. К довершению же неприятностей, дальше еще река. Вот и взялись тогда за меня сии силы природы!

Он прищурился, мигнул припухлым веком и безнадежно махнул рукой, словно чувствовал, что Быков не интересуется его воспоминаниями.

Быков знал, какие рассказы ходили в отряде о Васильеве и его хвастовстве: мотористы называли его непромокаемым. Такая кличка давалась авиаторам, привиравшим о своих летных приключениях, бредившим подвигами, будто бы совершенными ими.

Быков с завистью подумал о немногих отрядах, в которых были хорошие и смелые командиры, ученики и последователи великого Нестерова… Уже два года прошло с тех пор, как погиб Нестеров в бою, а до сих пор на одиннадцатый корпусной отряд, которым он командовал в первые дни войны, боятся нападать австрийские летчики!

Васильев сел за стол и загремел ключами, поглядывая в упор на летчика. Быков протянул ему донесение. Васильев поморщился, вынул из ящика цветной карандаш, подчеркнул какие-то особенно удивившие его пункты.

— Все? — спросил он, дочитав до конца.

Все, — спокойно ответил Быков.

— Скажу по правде, ожидал большего.

— Чем богат, тем и рад.

— Вы могли бы не губить самолет.

Он оставался таким же, каким был всегда, — завистливым в случае удачи, требовательно-насмешливым, если подчиненный попадал в трудное положение.

— Я не нарочно погубил его. К тому же надо учесть, что это — первая моя авария за два года военной службы.

— Плохое оправдание, — пробурчал Васильев. — В ближайшие дни наступление возобновится, тогда придется летать снова, а аппаратов с каждым днем становится меньше…

Быков не слушал.

Он внезапно почувствовал, что устал от всего: от боев, от полетов, от сложных и раздражающих отношений с Васильевым, от вечной заботы о друзьях, от беспокойства об отце и приёмном сыне. «И чего они писем не пишут, не случилось ли там чего у них в Москве?»

— Кстати об аппаратах, — сказал Васильев. — Я получил сообщение, что вскоре предстоит поехать в Петроград на Щетининский завод для приемки новых аэропланов, — не могут они присылать сюда своих сдатчиков.

«Вот бы поехать, — подумал Быков. — В Москву бы по пути заехал, с Леной увиделся бы в Петрограде».

Васильев нахмурился, испытующе поглядел на Быкова, постучал карандашом по столу:

— Впрочем, о поездке поговорим после. Пока вы свободны.

Быков не удивился, встретив Пылаева, важно разгуливавшего возле ангара. Утром рассказывал ему Глеб, что Пылаев летучку свою забросил и теперь находится при отряде. Что он делает в отряде, почему перебрался сюда окончательно, никто толком не знал, кроме командира, но как раз у Васильева-то никто об этом и не решался спрашивать.

«Словно дом родной», — думал Быков, осматривая новый аэродром; ведь он уже привык к людям, к летчикам и мотористам, как-то незаметно втянулся в круг их интересов, жил теми же думами и заботами, что и они…

Авиационные отряды были самыми молодыми соединениями русской армии. Кавалерийские корпуса, пехотные полки, артиллерийские части имели свои постоянные казармы в дальних городах России и в случае окончания войны точно знали, куда им следует возвращаться на постоянные квартиры. У авиационных отрядов не было другого пристанища, кроме постоянно меняющихся аэродромов.

— Таборное наше житье, цыганское, — говаривали мотористы.

У Быкова, как и у его друзей, развились постепенно навыки старых мастеровых. Летчики любили свою машину больше всего в жизни и не понимали, как можно было когда-то мечтать о другой профессии.

В русской армии числились в ту пору уже десятки авиационных отрядов. Они могли бы сделать гораздо больше, если бы не техническая отсталость русских заводов — поставщиков самолетов: по конструкции русские машины были лучшими в мире, но не было для них хорошей заводской базы.

Капитан Загорский составлял когда-то докладную записку о нуждах военной авиации. После смерти Загорского черновик записки Лена подарила брату.

Летчики часто просматривали отрывочные карандашные записи и удивлялись смелости и размаху мысли Загорского. Да, этот скромный и даже застенчивый офицер в пенсне действительно был человек незаурядный и решительный. Он мечтал о создании воздушных армий, о грозных эскадрах самолетов, которые могли бы ринуться на врага, поддерживая сухопутное войско, об особых воздушных соединениях, которые не только помогали бы другим родам вийск, но и вели самостоятельные операции.

Когда-то до войны встретился Быков со слепнущим летчиком Поповым. Попов поздравил его с победами на международных состязаниях в Ницце, в Париже и подарил книгу о будущей войне — «Война и лёт русских воинов». Попов предсказывал огромное будущее военной авиации, и Быкову особенно полюбилось одно его изречение: «Зрячий карлик сильнее слепого великана». Карликами он называл летчиков, слепыми великанами станут огромные сухопутные армии и флоты европейских держав, если они не научатся боевому применению воздушного флота.

Как метко это было сказано, и сказано задолго до войны, когда многие еще не понимали грозных возможностей авиации! Попов и Загорский были единомышленниками.

Быков чувствовал стремительный рост летного дела, ощущал его каждый раз, когда приходилось иметь дело с машиной новой конструкции. Годы непрерывных побед авиации были годами торжества конструкторской мысли. Какими смешными казались теперь старомодные «райты» — чудовищные по своему безобразию аэропланы со специальными приспособлениями для взлета. «Райты» называли шееломками, на этих американских самолетах разбилось немало талантливых летчиков. После первых полетов, возвращаясь на землю, летчики радовались, словно из мертвых восставали. Живот частенько болел: брызгало скверное масло из маломощных моторов, и не раз доводилось наглотаться его…

Тогда Уточкин ходил по аэродрому и твердил стихи собственного сочинения:

Ветер дует — не боюсь,Солнце светит — я смеюсь…

В те дни, чтобы привыкнуть к аэроплану, обязательно нужно было его с чем-нибудь сравнивать; биплан называли громадным летящим жуком, моноплан — чайкой, распростершей крылья над землей. Теперь изменилось и это. Аэроплан стал повседневностью. Самолет стал городскому человеку понятен и близок, как автомобиль или мотоциклет.