Небо и земля - Виссарион Саянов

Ночью пришло известие, что наступление возобновилось и австро-германские части отступают на запад.

Потом сообщили о появлении новых вражеских самолетов. Летчикам приказано было вылететь с утра в полет и завялить групповой бой.

До сих пор они редко дрались вместе, в воздушную разведку их обычно посылали в разных направлениях.

Скоро послышался рев запускаемых моторов. Три машины одна за другой поднялись в воздух. Впереди шел Быков.

Через сорок минут они уже перелетали через передовые полиции. Их приветствовали солдаты, — вверх летели фуражки, подсумки, скатанные шинели.

Быков сделал круг над окопами. Это еще больше обрадовало солдат. Глеб и Тентенников тоже покружились неподалеку от траншей и снова взмыли вверх.

День был безоблачный, ясный. Труднее летать зимой, когда голубоватая дымка на горизонте скрадывает земные очертания, но ведь и летом, даже в ясные дни, мешала летчику коварная неуловимая мглистая дымка. Чем ближе к осени, тем призрачней становится голубизна кругозора.

Самолетов противника не было вблизи, но Быков знал, что каждую минуту можно ждать их появления.

Самое трудное для летчика — ожидание противника, который может появиться неизвестно откуда. Часами патрулировать в небе, высматривая в беспредельном просторе каждую маленькую точку, любое темное пятнышко, которое может через несколько минут оказаться самолетом противника, — испытание, требующее и большого терпения и отличной наблюдательности.

Тот, у кого лучше зрение, раньше заметит вражеский самолет и тем самым обеспечит себе победу… Глеб был чуть близорук, и это всегда волновало Быкова. У него же самого зрение было отличное, он был уверен, что первым увидит чужой аэроплан.

Небо было еще чисто и свободно. Маленькие пятнышки на горизонте пропадали так же быстро, как и появлялись.

Так прошло минут сорок. Быков начал нервничать: ему казалось почему-то, что он сегодня видит хуже, чем обычно. Рябило в глазах, и он боялся просмотреть врага.

Вдруг три маленьких точки, три крохотных черных пятнышка мелькнули на горизонте. Он тотчас покачал самолет с крыла на крыло — сигнал внимания.

Медлить было нельзя. Со стороны солнца заходили они во фланг противника — сбоку шли на маленькие, медленно увеличивающиеся точки.

Через пять минут Быков уже видел головной вражеский самолет.

Аэроплан с черным крестом на плоскости заходил в хвост его самолета. Быстрый вираж… На мгновенье прижало к сиденью… И снова врагу приходится идти против солнца.

Быков увидел еще два самолета, идущие навстречу. «С ними справятся ребята, — подумал он. — Мне бы сперва головной взять». Головным был «фоккер» — самый прославленный в последние месяцы истребитель немецкой армии.

«Фоккер» маневрировал. Быков вспомнил чей-то рассказ о том, как ввязывался в бой летчик Козаков. Да, так именно надо поступить и сегодня, это сразу привлечет к нему внимание вражеских аэропланов и хоть ненадолго отведет удар от Тентенникова и Глеба.

Он сделал мертвую петлю.

Аэроплан противника повернул назад, словно не хотел наблюдать за сумасшедшим циркачом, русским летчиком, и в ту минуту, когда противник меньше всего мог ожидать нападения, Быков взмыл вверх. Вражеский аэроплан тоже начал набирать высоту. Быков полез вверх быстрее. Он был на триста или четыреста метров выше, чем противник, взмывающий вверх в полуверсте от самолета Быкова.

Вираж… вираж… еще вираж, легкое головокружение, больше от странного ощущения, что самолет вертится волчком, чем от усталости. Не сбавляя газа, Быков пикировал сзади на самолет противника…

Все, что случилось потом, было мгновенно, и впоследствии Быков немногословно рассказывал:

— Было очень просто. Я подошел к нему сзади… и сбил…

В полдень на аэродроме рядом с его машиной опустились самолеты Глеба и Тентенникова. Им не довелось драться: после того как Быков сбил «фоккера», остальные аэропланы противника бежали.

Глава восьмая

Через несколько дней Тентенников был ранен в бою, и после госпиталя ему дали десятидневный отпуск. За тридцать часов боевых полетов он получил причитающееся ему вознаграждение — пятьсот рублей прибавки к содержанию — и убеждал друзей, что теперь-то наконец весело проведет время.

Ночью перед отъездом он долго смешил приятелей своими россказнями. А потом вдруг стал необычно серьезен и заговорил о том, как следует учить молодых летчиков тактике воздушного боя.

— Хороший летчик как учит? — спрашивал он и сам же отвечал себе: — Примером, собственным риском. Он вылетает в небо с новичками и говорит им перед полетом: «Что бы ни случилось, не лезьте в бой, не стремитесь мне помочь. Только смотрите. Это единственное, чего я от вас требую». А русского человека научить легко. Очень он к технической выучке склонен. Светлые головы у наших людей, — мигом схватывают, если учишь их показом.

Утром Быков и Победоносцев пешком провожали приятеля до городка.

— Странно ты ведешь себя, — сказал Глеб, — разговариваешь о чем угодно, только не о том, как и где проведешь отпуск.

— Не иначе как влюбился, — уверенно проговорил Быков, взяв приятеля под руку.

С другой стороны взял его под руку Победоносцев. Тентенников шел упираясь и сердито морщился.

Рослые, широкоплечие, они казались встречным солдатам великанами. Здороваясь с ними, мотористы радостно улыбались. В отряде любили летчиков, завидовали их дружбе, сочиняли занятные истории об их приключениях…

Теперь Тентенникову было не до смеха, и он сердито твердил:

— Да пустите ж вы меня… Вот уж чисто кавказский пленник…

— Нечего, брат, и думать, что выпустим, — отвечал Быков. — Пока не признаешься, не будет тебе пощады.

— Хороша ли она? — спрашивал Глеб. — Смотри, берегись! Вдруг я начну ухаживать.

— Ты лучше свое береги, а на чужое не зарься, — окончательно рассердился Тентенников, но у Глеба было такое хорошее настроение в то утро, что он не обиделся и только еще крепче сжал локоть «кавказского пленника».

Настроение менялось у Тентенникова почти мгновенно. Он не только перестал сердиться, но и захотел поделиться с приятелями своей сердечной тайной.

— Сам расскажу… — завопил он. — Только отпустите, черти…

Его отпустили. Он приготовился рассказывать, достал трубку, набил ее махоркой, закурил, истратив предварительно коробок спичек, и ехидно сказал:

— Сами, небось, влюбляетесь, переживаете, а обо мне и забыли. Но ведь и я не каменный. Вот ухаживал я в Питере за артисткой Кубариной, но она мне мало симпатизировала, хоть я ежедневно в театре торчал и не пропускал ни одной репетиции. А вот теперь на другой жениться собираюсь…

Он помолчал и строго добавил:

— И рассказывать нечего. Интересная девушка. Жалко, времени мало, — десять-то дней пролетят, как одна минута…

— Где хоть она у тебя?

— Адресок дать? — хитро прищурился Тентенников.

— Если не жалко.

Старательным и четким почерком, — особенно четок он был потому, что издавна привык Тентенников делать большие интервалы между буквами, — вывел он название маленького городка прифронтовой полосы, улицу, номер дома и даже фамилию какой-то Борексо. Быков тотчас вспомнил сестру, с которой встретился у Пылаева в летучке, но, зная ревнивый характер Тентенникова, не подал и виду, что знаком с нею.

«Может, сказать ему, как она ко мне с поцелуями приставала? Обидится, пожалуй, не поверит. А жалко — не подойдет ему пронырливая красотка в жены».

— Мало ли что может случиться, — сказал Тентенников, подозрительно поглядывая на задумавшегося Быкова. — В случае чего — напишите. А теперь адью — прощайте! Я и сам дорогу найду.

Они распрощались у часовни. Долго еще смотрели летчики, как шел Тентенников по дороге, размахивая руками и поминутно оглядываясь, словно боясь, что приятели пойдут еле дом и снова задержат праздными расспросами.

Без Тентенникова стало скучней. Глеб радовался, что Кузьма хоть развлечется немного, отдохнет, но Быков только головой покачивал в ответ на разговоры об ожидающем приятеля счастье: казалось ему, что разочарованием кончатся веселые тентенниковские дни.

Дня через четыре Васильев поехал в штаб армии и взял с собой Быкова.

— Дело есть, — сказал Васильев, усаживаясь в бричке рядом с Быковым, и сразу задремал: как всегда с похмелья, у него болела голова, и в такую пору он становился неразговорчивым.

Подъезжая к Черновицам, Васильев проснулся, тяжело вздохнул и огорченно сказал:

— Изжога страшная… Хоть бы пососать лимону… и того в этой глуши не достанешь…

У белого нарядного дома, в котором помещался штаб армии, бричка остановилась, и Васильев, поморщившись, сердито сказал:

— Ждите меня в ресторане.