Небо и земля - Виссарион Саянов

— Не ехал.

— Поди ж ты! — удивился старик.

— Не очень ты обрадовался, увидев меня, — обиженно сказал Быков.

— Я-то? — вздохнул старик. — Да я, почитай, дня не провожу без того, чтобы по тебе не плакать.

— А забыл разве, что обещал не играть на деньги?..

— Случайно вышло сегодня: пари держали…

— Ежели так, давай поцелуемся…

Он так крепко обнял отца, что Иван Павлович вдруг закашлялся и умоляюще простонал:

— Хватит, Петруха, хватит… Вижу, почитаешь меня: сыном ты всегда был заботливым, добрым…

Они сели за стол. Старик ради встречи заказал чай с пирожным. Быков ласково поглядел на отца, словно хотел еще раз вспомнить, как бегал в детстве босой, в коротких штанишках, по саду и ходил в окраинный трактир за «мерзавчиками» водки, к которой старик питал особенное пристрастие. А какие удивительные небылицы умел рассказывать отец: он и теперь остался верен своим старым правилам.

— В Москве-то, слышал новость?

— Не слыхал.

— Вот ведь, — огорчился Иван Павлович. — Ну да ладно, я тебе расскажу… — Он закашлялся, поперхнувшись, потом еще раз поглядел на сына, и, словно окончательно удостоверяем что рядом сидит его, Ивана Павловича Быкова, кровный сын, сказал:

— Понять не могу, как такого Голиафа родил!

Он потер виски и грустно промолвил:

— Матери-то не помнишь?

— Не помню.

— Хороша была очень! Я за нею четыре года ходил, делал предложения. Она, знаешь, какая была?

— Откуда мне знать?

— Очень для меня была снисходительная. А ростом большая, немного поменьше тебя. Я с ней под руку никогда не ходил. Она, бедная, в тифу померла.

Он всплакнул немного и тотчас принялся рассказывать о последнем московском чуде:

— Будто воздушный шар надувают, и он бомбу в тысячу пудов подымет.

— Надувать-то его надувают, да вдруг его ветер в сторону унесет?.. — насмешливо отозвался Быков.

Иван Павлович огорчился, укоризненно покачал головой:

— Никогда старика отца не порадуешь, — знаю, моим былям не веришь…

— Домой пойдем?

— Пойдем, пожалуй…

— Как Ваня живет? — спрашивал Быков в гардеробной, пока отец возился с калошами.

Старик как стоял, так сразу и упал на колени.

— Милый ты мой, — закричал он, — я во всем виноват! Меня вини одного…

Летчика удивило неожиданное волнение старика, и, еще ничего не понимая, он тихо твердил:

— Да, встань же ты, наконец… Пристало ли тебе на коленях посреди такого заведения стоять?

— Сил моих нет, — скорбно ответил старик. — Все глазыньки я проплакал.

Переходы от слез к смеху были у него мгновенны: поднявшись с полу, он улыбнулся:

— Баловник наш Ванюшка, право…

Долго добирались они на извозчике до Якиманки. Быков молчал, не понимая, почему так расстроился старик при упоминании о Ване.

В квартире было грязно. В комнате Быкова все осталось по-старому, только пыль лежала густым слоем на бумагах и книгах. В той комнате, где жил старик с Ваней, стояли две кровати, но кровать мальчика была теперь большая, железная.

— Сильно вытянулся паренек, — осторожно промолвил старик, не решаясь сразу приступить к решительному разговору.

— Где же он полуночничает? — угрюмо спросил Быков.

— Не иначе, как на фронте! — убежденно ответил старик.

— Путаешь ты, отец…

— Ничего не путаю…

— Как же он на фронт мог попасть?

— К тебе в отряд убежал…

— Час от часу не легче, — возмутился Быков. — Да как же ему до фронта добраться?

— Настойчивый очень, — тихо сказал старик. — Такой доберется.

Быкову вспомнился почему-то рассказ Чехова о мальчиках, убегавших в дальние края, — очень хорошо читал его вслух старик Победоносцев. Мальчик, подписывавшийся «Монтигомо Ястребиный Коготь», казался Быкову очень похожим на Ваню — такой же упрямец, мечтательный мальчик, с самого детства думающий уже о том, что со временем совершит великий подвиг. Вспомнил Быков и про то, как сам убежал когда-то от отца к мальчишкам, жившим верстах в десяти от имения Левкаса, как удил рыбу с ними, плавал по морю на шаландах и дней восемь не заявлялся домой.

Только ведь тогда было проще. А теперь-то… Одному в такую пору пробираться на фронт не очень легко, особенно если учесть, что поезда в прифронтовой полосе подолгу стоят на полустанках, что по дороге ни за какие деньги не достанешь съестного, да и денег-то, наверно, нет у Ванюшки. В те дни во многих русских газетах печатались портреты гимназистов, отличившихся на фронте. Некоторые из них даже были награждены георгиевскими медалями и крестами. Наглядевшись на эти портреты да начитавшись исторических повестей, рассказывавших то о петровских потешных полках, то о сыновьях генерала Раевского, участвовавших в бою вместе с отцом, иные мальчики бросали родительский дом и убегали на фронт. Среди них оказался и Ваня, хоть он и не понимал, что же такое настоящая война, в которой участвует его названый отец.

Быков долго рассматривал тетради и книги приемного сына, словно надеялся найти в них следы Ваниной жизни. Тетради и книги были аккуратно расставлены дедом. Книги были в отличном состоянии, тетради чисты, аккуратны, и на каждой почти странице красными чернилами выведены пятерки.

В большом альбоме были наклеены фотографии Быкова и его друзей, портреты, вырезанные из «Огонька» и «Солнца России», — все, что мог разыскать мальчик в газетах и журналах о своем названом отце, собрано, тщательно подклеено, пронумеровано, размечено цветными карандашами.

— Очень без тебя он скучал, — тихо говорил старик. — Он разыщет тебя, не думай… Обратно вернуться не успеешь, как уже Ваню встретишь.

— Да как же он найдет меня? Ведь на фронте точных адресов не полагается.

— Говорю — разыщет, значит, разыщет… А ты как живёшь? Газами травили, небось? — и, сразу же забыв о своем вопросе, грустно промолвил: — Женился бы ты, что ли, Петя. Сколько уже годов я тебя прошу. С фронта вернешься, как война кончится, домик себе заведешь, квартирку. Чистенько будет, аккуратно. Порядочек. Мне, старичку, весело будет, на вас глядя. Ты бы за городом домик снял, садик там был бы хороший. Я бы Москву бросил, бильярд позабыл, за деревьями ухаживал бы. Ты никому не говори, я один такой сорт яблок вывел, что сенап и розмарин перед ним — ничто… Огород опять можно было бы завести… То-то уж весело было б…

Он замечтался, достал из кармана табакерку, протянул ее сыну.

— Хороша?

— Очень хороша. Где достал-то?

— Человек один подарил, которого кий держать выучил. Я с ним год, почитай, бился. А теперь зато до такого совершенства дошел… Поверишь ли, он однажды с хорошим игроком соревновался — и выиграл… Партнер кием по шару бьет, а он тросточкой. И что же? Выигрывает, право…

— Нюхаешь? — спросил добродушно Быков, заметив, как сунул отец в нос порядочную щепоть нюхательного табаку. — Теперь таким табаком никто не увлекается, а ты…

— Есть грех… Зато насморков у меня не бывает…

Они еще потолковали немного, и отец снова затеял разговор о женитьбе сына.

— Не век же тебе бобылем мытариться, — уныло заговорил он, и Быков почувствовал желание обязательно рассказать отцу о своей любви.

— Может и женюсь.

— Да что ты! — обрадовался старик. — Собой хороша, наверно? Картинка?

— Очень хороша.

— Чего же ты зеваешь?

— Война еще не кончилась, папаша. Да кто его знает, может, и не пойдет она за такого…

Отец спрятал табакерку и вздохнул. Разговор как-то сам собой прекратился. Быков разделся, лег в свою старую постель, но заснуть долго не мог и до утра ворочался на скрипучей кровати, а отец тоненько всхрапывал и что-то бормотал во сне.

После встречи с отцом дела, которые могли удерживать в тылу, были закончены. Теперь уже не хотелось оставаться здесь ни одного лишнего дня. Печалило только, что с Леной так и не было ни до чего договорено, да волновало исчезновение приемного сына.

Чем больше думал он о Лене, тем больше нравилось ему все в ней: любое слово, сказанное ею, казалось интересным и умным, часами вспоминал он о прогулках по Петрограду, о том, как сидели они вечерами, не зажигая света, в пустой и неуютной квартире Победоносцева.

То, что было пережито до знакомства с Леной, казалось теперь неинтересным, скучным, и ему хотелось каждый день и каждый час своей нынешней жизни проводить так, чтобы Лена сказала ему, что он, Быков, правильный человек, что ему можно верить во всем, и в большом и в малом.

Но теперь настоящая жизнь была для него не здесь, в городах дальнего тыла, где несколько лет назад шумно проходила молодость, а у подножия зеленых гор, где стоял родной авиационный отряд и от зари до зари слышался шум запускаемых моторов.

Ранним осенним утром с первым попутным поездом Быков выехал из Москвы.