Воронья стража - Владимир Свержин

Грянувший в ночной тишине залп был полнейшей неожиданностью для испанцев. Суматошно хватаясь за оружие, они бежали туда, где ожидалась атака, а то и вовсе пытались спрятаться за палатками, вдохнув тлетворный запах паники, висящей над лагерем. Однако жесткой горячей сечи, которая, должно быть, уже рисовалась в распаленном воображении детей Мадрида и Сеговии, не последовало. Вместо этого в тяжелые возы обоза полетели горшки с зажигательной смесью, сооруженные под руководством Лиса из рисовой водки и лампадного масла. Буйное пламя, расползаясь по фургонам с провиантом для войск и фуражом для коней, ярко осветило округу, демонстрируя улепетывающих к морю диверсантов. Разрозненные выстрелы вдогон скорее были актом отчаяния, чем осознанным действием. Неизменно твердый в лихой атаке шевалье де Батц прекрасно знал, когда для победы следует отступить.

Пожар, особенно ночной пожар, – тяжелое испытание для человеческой психики. Войско, в считанные мгновения превратившееся в мечущуюся без видимого смысла вооруженную толпу, порывалось тушить огонь. Но ни вода, приносимая в кадках и шлемах, ни срываемые алебардами полотнища фургонов, объятые пламенем, точно жертвенный костер, – ничего не могло решить задачу, которую ставили перед собой в этот миг все находившиеся в лагере, от умудренного боями полководца до вовсе зеленого подростка-барабанщика. Часть офицеров, не утративших хладнокровия посреди ночного кошмара, пыталась организовать воедино разрозненные усилия. Но их никто не слышал и не желал слышать. Мечущееся над возами пламя бросало черно-алые отблески на полубезумные лица осаждающих, превращая их то ли в демонов, то ли в еще каких выходцев из преисподней.

– Воды! Воды! – летело над лагерем.

Но вот один из испанцев, пытающихся зачерпнуть шлемом воду из рва, упал туда, широко раскинув мгновенно ослабшие руки. Наклоненное над берегом тело рухнуло, вздымая брызги, а голова, отсеченная появившимся из глубины кривым сабельным клинком, упала в траву, все еще хватая воздух открытым от ужаса ртом.

– А-а-а-а!!! У-у-у-у!!! О-о-о!! – Темные воды расступились, и из-под них, точно армия утопленников, вызванная к жизни богомерзким колдовством, на земную твердь полезли ухающие филинами, воющие волками, голосящие заунывно, точно грешники, сбежавшие из адского пекла обнаженные усачи с клоком мокрых волос на макушке. Широкие кожаные пояса с ножнами сабель да нательные кресты – вот все, что было на соратниках Лиса.

Шевалье д'Орбиньяк с его ужасающей дружиной возникли из-под воды за спинами переполошенных канониров брешь-батареи, и смертельная пляска отточенных сабель ворвалась в обезумевшую от ужаса толпу, разбрасывая вокруг себя взрывающиеся алыми брызгами кровавые струи и вырывая пламя жизни из пластаемых клинками тел.

– Круши! – неслось над укреплениями горнверка. – Рубай в пацючу дупу! [66].

Огонь, полыхающий над возами, шарахаясь из стороны в сторону, вырывал из темноты то одно, то другое искаженное в зверином оскале лицо с прилипшим к выбритому лбу мокрым оселедцем.

– Жги нэмчуру!

Как я и предполагал, крепостной ров сообщался с одним из городских каналов. Подъемная решетка, закрывавшая вход в проложенную под землей гигантскую трубу, немилосердно приржавела и не желала двигаться с места. Но общими усилиями удалось, как выражался Лис, уговорить и ее. А дальше был недлинный, но весьма мрачный переход по залитому водой тоннелю, где бурдюки с воздухом – вот все, что отделяло мир живых от мира мертвых. Дальше было проще.

Увлеченные тушением пожара испанцы не обратили внимания на выныривающих поодаль от лагеря “ночных демонов”. Тьма скрыла их от чужих глаз. А дальше – полые тростинки во рту и неслышная казачья манера подплывать вплотную к месту атаки. Быть может, никто в целом мире не справился бы с поставленной мною задачей, но я знал, с какими героями имею дело.

– Заштовхуй, заштовхуй! [67] – ревел, точно раненый слон, Иван Волошанин, один за другим посылая в ствол бронзового монстра пороховые заряды, уложенные в небольшие бочонки на позиции батареи. Еще четверо его собратьев споро управлялись с оставшимися “перекормленными” порохом бомбардами.

– Пыжуйтэ! – Банник в могучих руках громадного казака выглядел едва ли не тростью, чем-то сродни дирижерской палочке. Как-то не верилось в этот момент, что обычно с этим металлическим стержнем управляются двое неслабого десятка мужчин.

– Пидпалюй! – горланил разгоряченный ватажник. – Рятуйся!!! Шибче, шибче! [68] – Вся голозадая орава, словно разом забыв о еще отбивающемся противнике, развернулась и опрометью бросилась к стенам Маольсдамме.

– Канониры товьсь! – командовал я. – Картечью прямой наводкой по преследователям!

Пушкари у сведенной воедино батареи “Вепря” замерли с подожженным фитилями, ожидая следующей команды. Я медлил, высматривая, когда рассыпавшаяся в шеренгу казачья братия достигнет стен. Раз! Десятки канатов полетели вниз, точно своеобразные удочки. Одно мгновение – и множество сильных рук потянуло их наверх, но уже с перепоясанным саблями уловом. Два! Нестерпимо рыжее пламя с грохотом взвилось в небо, разметывая по округе искореженные обрывки бронзы.

– Пли! – скомандовал я, и шесть корабельных пушек смачно выплюнули картечь навстречу ошалевшим от предыдущего взрыва преследователям. Я обернулся к стоящему позади офицеру:

– Ну что ж, месье дю Плесси, по-моему, вылазка вполне удалась. Теперь повоюем!

Глава 26

Всякая вечность тянется нестерпимо долго. Особенно под конец.

Наступательный пыл испанцев угас вместе с пламенем ночного пожара, и с утра, моросящим дождем оплакивающего вчерашние потери, потянулись унылые дни осады. Лишенные поддержки с моря, наши противники ограничивались пальбой из аркебуз по всякой фигуре, мелькнувшей на крепостной стене, да демонстративной активностью, вроде маршей на виду засевших под защитой каменных парапетов голландцев или же работ по укреплению временного лагеря, Наученные горьким опытом, этому вопросу они уделяли весьма настоятельное внимание.

Но в целом стояние испанцев под городскими стенами не слишком выбивало местное население из привычного делового ритма. То есть да, чувствовалась нехватка дров, и рыбаки, составлявшие изрядную часть населения, роптали на недостаток соли, но в целом склады герцога Оранского позволяли держаться весьма долго. Вероятно, дон Гарсиа это понимал, а потому ждал подкрепления.

Неуемный испанский гонор, а более того страх перед яростным в гневе герцогом Альбой, слывшим самым безжалостным среди испанских полководцев, мешал ему признать очевидное и отступить от крепости. Сил для штурма у него было маловато. Ободренные успехом дерзкого набега, горожане сейчас охотно записывались в ополчение и с видимым удовольствием поносили “грязных мавров”, прячась за мощные крепостные стены. Теперь чиело защитников выросло до пятисот человек – весьма достойное соотношение сил, если следовать канону военной мысли, предписывающему не менее чем пятикратное превосходство в людях при штурме долговременных фортификационных сооружений.

Впрочем, надо отдать должное, аркебузиры у испанцев были весьма недурственные. Стоило лишь самонадеянно зазеваться на боевой галерее, как меткая испанская пуля немедля возвращала зеваку к действительности или же, наоборот, заставляла его с этой действительностью расстаться. К моему стыду, среди тех, кто подставился под вражеский огонь, оказался и я сам. Объясняя дю Плесси способы прорыва укреплений противника, я неосторожно высунулся, указывая место, где, на мой взгляд, стену палисада можно легко развалить, и в тот же миг свинцовый шарик с мерзким звоном врезался в кирасу чуть ниже плеча, бросая меня навзничь, точно кеглю.

– Принца убили!!! – пронеслось над стеной.

На носилках раненого полководца доставили в особняк Ван дер Хельдерна, где знатным пациентом в свое удовольствие занялся местный хирург, он же брадобрей. По сути, рана была не слишком опасна. Миланские доспешники потрудились на славу! Аркебузная пуля, расплющившись в блин, вмяла стальную пластину нагрудника на три пальца ниже ключицы и, продавив глубокую борозду, застряла в оплечье. Пара сломанных ребер – вот и все, что дал меткий испанский выстрел, но дышать с такой раной было весьма болезненно. В конце концов, подытожив свои наблюдения, высокоученый хирург, помянув Гиппократа, Эскулапа и модное ныне медицинское светило доктора Парацельса, прописал мне постельный режим, абсолютный покой, жидкие каши и бульоны. С чем и откланялся, пообещав лично справляться о моем самочувствие утром, днем и вечером.

Оборону крепости возглавил недавний коронель Наваррской гвардии шевалье Маноэль де Батц де Кастельмор д'Артаньян – отважнейший из сынов Гаскони, настолько же несгибаемый в обороне, насколько яростный в атаке. Я же, в ожидании его докладов, бездарно валялся на баронской перине, лишенный возможности лично принимать участие в боевых действиях, а потому тревожимый тысячей всевозможных мелочей и раздражаемый даже криками вечно голодных чаек за окнами. Какой уж тут, к черту, абсолютный покой?! Воистину, нет ничего более утомительного для сильного деятельного мужчины, чем предписанное лекарями вынужденное безделье! Я то и дело порывался встать, требовал коня, но твердая рука Олуэн, взявшей на себя обязанности сиделки, то и дело возвращала меня к печальной роли увечного воина.