Центр - Александр Морозов

Придя домой, Витя сразу же и позвонил. А Клим Данилович Ростовцев так сразу же его и спросил:

— Вы когда, Виктор, отбываете наконец в свою командировку?

— Завтра, — ответил Карданов.

— Жаль, — сказал Ростовцев. — Жаль, что не вчера.

XXXII

Екатерина Николаевна в этот безветренный летний вечер возвращалась домой с ускорением, как с попутным ветром, чуть ли не бегом. Ускорение придавали ей слова отца ее, Николая Кузьмича, летящие в спину, когда она почти выбегала из его квартиры, как сейчас почти бежала вниз по Спиридоньевскому переулку:

— Нашла дружков… Шантрапа! Я же предупреждал, Ростовцев еще нам всем отыграется. И выкормыш его — десять лет в засаде сидел, пиво дул на углу, а теперь — на, поди. На что замахнулся? Завотделом!.. Видали мы таких! И муженька нашла — дурак дураком. Нашел, за кого заступаться. Тот родную жену его вот-вот слопает и пуговиц не выплюнет, а он… вола крутит… Сам-то… бугай стожильный, а трех сотен домой приволочь не может, а туда же, протежирует…

И далее, и далее, все подгоняя спешащую вниз по лестнице дочь, не дождавшуюся лифта, перегнувшись через перила лестничной площадки, распоясываясь от души.

А еще час назад Катя, молодая, собранная, поверившая в благосклонность приближающегося сентября, легко нажимала звонок, не ожидая ничего, кроме легкого такого разговора, несложного уточнения обстоятельств. Она же не хотела тогда зимой всерьез топтать этого заблудшего квазигения, работающего не под себя, желающего без претензий потрудиться на ниве информационного обеспечения, этого самоуверенного неудачника Витю Карданова. Милого мальчика. Чуть не соблазнившего ее на борту срамного, веселенького теплохода. Конечно же, не хотела.

«А чего же ты хотела, милочка? Всего лишь поставить на место, с месячишко-другой попридержать коней, чтобы не шибко разлетались и колею чувствовали. Изящным этаким штрихпунктиром подчеркнуть — кто есть кто. Всего-навсего. И это — честно». Больше она не хотела ничего. Зла не держала ни на кого, кроме своего мужа, затеявшего вдруг, в середине жизни, игры не по возрасту.

Правда и другое, не слишком-то она проявляла активность, когда обнаружила, что, и кроме нее, есть охотники помурыжить бумаги Карданова. Подержала эти бумаги месяца полтора она, потом подержали столько же кадры, которые затем еще столько же сообщали ей, что держит их у себя директор. Катя справлялась, но без настойчивости, потому как и у самой голова была не тем занята, и сам Виктор, что называется, не наседал. Зайдет, напомнит, да-да, нет-нет, и был таков. Не очень-то, значит, и нужно. Не влезать же ей было в его шкуру, чтобы допетривать, что с младых ногтей не удосужился Виктор Трофимович натренироваться — лбом стены прошибать.

А теперь, когда засветило что-то впереди, казалось, пошли уже титры перед началом второй серии ее счастливой семейной жизни, уж как захотелось Кате сделать ответное движение… Ведь не просил муж немыслимого, ведь после всего, что было, это же… пустячок. Пустячок, а приятно. Сделать его приятно, тем более когда просят, жарко дыша в ухо.

Это ей все так представлялось: небольшим бюрократическим извращеньицем, самой, собственно, учрежденческой природе вещей присущим. Но отец изложил ей иную схему, согласно которой Карданова двигала группа Ростовцева, а эти люди тоже не сами по себе, их тоже двигали те, кто, воспользовавшись моментом, решили, наконец свести счеты с Немировским.

Отец излагал довольно логично, но Катя ощущала, что это была логика бреда. Впрочем, не совсем бреда. Реальности, единой для всех, не существует, и для разных людей реальными являются те представления и навыки, которые позволяют им добиваться определенных целей. И такие люди, как ее отец, например, или Немировский, никогда и ни за что не поверят, что кто-то действует, исходя лишь из интересов дела. Вернее даже так, что они и сами интересы дела понимали во многом как поддержание определенного баланса в персональной расстановке.

Так ли, иначе ли, а, по Николаю Кузьмичу, выходило вот как: операцию планировали профессионалы, поэтому начало ее, чтобы не возбуждать ничьих подозрений, решили провести на самом скромном кадровом уровне. Внедрить Карданова мэнээсом, а уж он, подталкиваемый из-за кулис Ростовцевым, сумел бы наломать дров, никто бы и оглянуться не успел.

— Это каким-же образом? — полюбопытствовала Катя. — Ведь он работал бы моим подчиненным.

— Эх… волос долог, — крякнул отец, — в тебе ли дело? Ваш Карданов — тот же камикадзе. На приличную карьеру рассчитывать ему уже поздно и терять, следовательно, нечего. А такие субъекты особо опасны, если заимеют доступ — хоть на мизинец — к реальной информации. Не существует для них ни признательности, ни приличий, ни лояльности. И кто и когда им шланг перекрыл, очень даже помнят. Так что Карданов сам сгорит, ему не впервой, а против Немировского до конца пойдет.

— Я лично представляю Витю несколько с другой стороны. Но даже если ты прав, это всего лишь характеристика субъективных намерений. А где же возможность их реализации? Не забудь, что от Карданова до Немировского по вертикали не один или два кабинета.

— Воображения у тебя нет. Засиделась в своем НИИ, — вроде бы уже спокойно объяснил отец. — Стоит только Карданову опять заварить кашу с каким-нибудь сомнительным изданием, и ты думаешь, это через тебя пойдет? Как бы не так. Он сразу выйдет на Сухорученкова. А ваш директор… нельзя, конечно, сказать, чтобы уж отпетый какой, экстремист типа Ростовцева. Было бы так, не удержался в таком кресле все эти годы. Но водились и за ним до директорствования кое-какие уклончики.

— Но где же все-таки связь?

— А связь та, что Немировский курирует всю науку от Комитета. И ваш Институт в том числе. Значит, любой пожар или свара в нем — непосредственно по Немировскому и ударят. Еще год назад любая напряженность разряжалась бы однозначно: сверху вниз. А теперь поступи наверх сигнал, что Немировский и Сухорученков разных мнений держатся относительно неких начинаний некоего задрипанного мэнээса, то еще начнут прикидывать, чье мнение предпочтительней. Теперь такие, как Сухорученков, отсиделись под нашим же крылышком, а мы не разобрались до конца. Так вот, теперь они кое-куда выходы имеют. Оно, положим, ненадолго, как я полагаю. Но момент такой подошел. А поддайся мы сейчас, могут в рост пойти.

Катя напомнила отцу, что ведь теперь не о должности мэнээса для Карданова речь уже идет.

— Вот именно! — подхватил Яковлев и уже пошел накручивать, не заботясь о достоверности, доказательности и тому подобной презираемой им ерунде. — Это они спервоначалу так, побоялись сразу-то в открытую. Перестраховались. Ну а теперь, ты же видишь, понеслось как всё… Им теперь только бы на поезд вскочить. Маски сбросили!

Кате стало страшно неприятно от самого разговора и своей роли в нем, она заторопилась прощаться, но отец не мог уже остановиться и выдал ей вдогонку на полную катушку. А чего стесняться в своем отечестве?

И теперь, возвращаясь домой, а значит, и к мужу, она обдумывала свое житье-бытье, ставшее вдруг до отвратительности проблематичным.

— Отвяжитесь, молодой человек, — сказала она мужчине лет пятидесяти с небольшим, который, заходя то с одной, то с другой стороны, пытался ей что-то говорить, она только поняла, что он прибыл откуда-то  о т т у д а  и непременно желает распаковать зацеллофаненную аппаратуру в присутствии такой женщины, как она, потому что она, сразу видно, во всем этом здорово разбирается, а он — творческий работник и, конечно, понимает, что транзистор и трансцензус должны чем-то отличаться от транснациональных корпораций, но чем именно, это, конечно, только вот им, таким красивым женщинам дано…

Катя прекрасно понимала, что именно ей дано, все это было при ней, и вызывало горечь, что всего этого оказывалось недостаточно, чтобы прожить жизнь, хотя бы во второй ее половине, не прислушиваясь по утрам, не опасаясь, что, всхлипнув и скрежетнув, не раскатится все это в разные стороны… Как те колеса от наткнувшейся на березу хрупкой разбежавшейся машинки в кинокадре.

Он сначала не понял, почему это его назвали «молодым человеком», а когда понял, исчез, ушел сквозь стену на углу переулков Остужева и Спиридоньевского. Мыкать горе или, что скорее всего, рыскать по московским аптекам в поисках хорошего снотворного, ибо кто оглядывал Катю, идя за ней чуть сзади, чуть больше одной минуты, тому просто снотворное уже не годилось.

Подходя к дому, она оглянулась и, не обнаружив «творческого работника», слегка пригорюнилась: куда же ты, голубь? Нам бы с тобой впору и по настроению такой романчик закрутить, да только я и сама ведь вся в целлофане, но сначала, сначала, конечно же, мы бы раздели твою аппаратуру, ведь ты умеешь обращаться с женщинами, и ты вообще лучше моего мужа. Хотя бы уже тем, что тебе не надо объяснять, как неудобно иногда говорить с собственным отцом на деловые темы.