Бесспорное правосудие - Филлис Джеймс

Я страдала вместе с ней и еще – за нее. Конечно, я тоже любила Эмили. Я оплакивала мою дорогую Эмили и всех умерших насильственной смертью детей. Но у меня страдание переросло в гнев – страшный, всепоглощающий, и с самого начала он сосредоточился на Венис Олд-ридж.

Если бы Дермота Била не признали виновным, я могла бы придумать, как ему отомстить. Но Бил сидит в тюрьме и будет сидеть как минимум двадцать лет. Когда он освободится, меня уже не будет на этом свете. И тогда моя ненависть обрела другую цель – женщину, благодаря которой его не осудили на первом суде. Она блестяще его защищала, этот процесс стал для нее триумфом, мастерски проведенный перекрестный допрос свидетеля обвинения, еще один личный успех. И Дермоту Билу дали возможность снова убивать. На этот раз его жертвой стала Эмили, которая ехала на велосипеде домой из деревни, расположенной в миле от нас, и везла корзинку с продуктами. Позади нее на пустынной дороге раздался шум колес автомобиля. Но на этот раз Олдридж его не защищала. Я слышала, она никогда дважды не становится защитником одного и того же клиента. Даже у нее недостает на это самонадеянности.

Не думаю, что моя ненависть к Олдридж была наивной. Я знала, что существует и противоположное мнение: ее коллеги-адвокаты скажут, что она просто делала свою работу. Защитник положен любому обвиняемому – даже если его вина очевидна, а преступление чудовищно, даже если он внушает отвращение своим видом или характером. Адвокату не обязательно верить в невиновность подсудимого, ему нужно только подвергнуть проверке свидетельства против него и, если в них есть слабое место, увеличить лазейку, чтобы преступник мог благополучно пролезть сквозь нее и выбраться наружу чистеньким. Она вела беспроигрышную игру согласно сложным правилам, которые должны были, или мне так показалось, сбить с толку оппонентов, игру, в которой на кон подчас ставилась человеческая жизнь. Я хотела только одного – чтобы она хоть раз заплатила за свою победу. Большинство из нас платят за то, что совершают. У поступков есть последствия. Это надо усвоить с детства, но некоторые так и не усваивают эти уроки. Олдридж одерживала победы, и на этом все для нее заканчивалось – другие должны были переживать последствия этих побед, расплачиваться за них. Теперь я хотела, чтобы заплатила она.

Только после смерти Рози мой гнев и ярость перешли в то, что теперь я вынуждена признать как наваждение. Возможно, это частично связано с тем, что, когда я перестала заботиться о Рози и утешать ее, у меня появилось время размышлять о случившемся. И еще с тем, что после смерти Рози я утратила веру. Я не говорю о христианской вере, о традиции Высокой церкви[30], в которой я воспитана и которую привыкла считать родным домом. Я больше не верила в Бога. Не то чтобы я была рассержена на Него, что по крайней мере было бы объяснимо. Бог, наверное, привык к человеческому гневу. В конце концов, это происходит с Его ведома. Нет, я просто проснулась как-то утром, зная, что меня ждет все то же горе, те же рутинные дела, и вдруг поняла: Бога нет. Словно всю жизнь я ощущала биение невидимого сердца, а теперь оно остановилось.

Я не испытала огорчения – только бесконечное одиночество и покинутость. Казалось, все живое умерло вместе с Богом. Мне стал постоянно сниться один и тот же сон, после которого я просыпалась не с воплями ужаса, как Рози, когда ее преследовали кошмарные видения смерти Эмили, а с тяжелым чувством глубокой печали. В этом сне я стояла на пустынном морском берегу, заходило солнце, волны бились о мои ноги и откатывались, унося с собой гальку. Не было птиц, и я знала, что море безжизненно, на всей земле не было жизни. А потом из моря начинали выходить мертвецы, бесконечное число мертвецов, они проходили мимо, не глядя на меня и не заговаривая. Среди них были Ральф, и Эмили, и Рози. Они не видели и не слышали меня, а когда я звала их и пыталась до них дотронуться, они в моих руках обращались в морской туман. Спотыкаясь, я спускалась по лестнице и, доведенная до отчаяния, включала Би-би-си, чтобы услышать обнадеживающий человеческий голос. Именно в этой пустоте и одиночестве взрастала моя одержимость.

Сначала у меня возникло примитивное желание, чтобы дочь Олдридж тоже кто-то убил и избежал наказания, но это было из области фантазий. Организовать это я не могла, да по-настоящему и не хотела. В чудовище я не превратилась. Но из этой фантазии вырос более реалистичный план. Предположим, что молодой человек, обвиняемый в серьезном преступлении – убийстве, изнасиловании или грабеже, оправдан при содействии Олдридж и после освобождения обольщает или даже женится на ее дочери? Я знала, что у нее есть дочь. В одном из воскресных журналов была статья из популярной серии о звездных матерях, и к ней прилагалась фотография Олдридж и дочери после одного из успешных процессов знаменитого адвоката. Эта постановочная, лишенная сентиментальности фотография показывала их обеих, причем дочь Октавия, глядя в объектив, не могла скрыть смущения и неловкости. Фотография сказала мне больше любой статьи, показывающей с самой лучшей стороны главную героиню. Безжалостный глаз объектива рассказывал старую историю об успешной красавице матери и о простенькой, озлобленной дочери.

Но на реализацию этого плана требовались деньги. Молодому человеку надо было предложить такую сумму в наличных, чтобы тот не смог отказаться. Следовало переехать в Лондон, узнать как можно больше о Венис Олдридж, о ее повседневной жизни – где они с дочерью живут, в каком суде она появится в следующий раз. Придется, конечно, присутствовать на всех судебных процессах, где подсудимый – молодой человек, обвиняемый в серьезном преступлении. Все это представлялось реальным. Я решила продать свой дом, где жила с Рози и Эмили. Закладную я давно уже выкупила. Денег от продажи хватит на небольшую удобную квартиру в Лондоне, и еще останется больше, чем надо, на подкуп нужного лица. В Лондоне попытаюсь устроиться уборщицей в Мидл-Темпл, в надежде со временем перебраться в «Чемберс», ближе к Олдридж. Это потребует времени, но я не торопилась. Октавии еще шестнадцать, а в моем плане она должна быть совершеннолетней. Я не хотела, чтобы мать передала ее под опеку суда, дабы предотвратить нежелательный брак. Мне предстояло вычислить нужного человека. От этого выбора зависел успех всего предприятия. Здесь нельзя сплоховать. Но у меня было одно преимущество: я работала учительницей больше тридцати лет и почти все время имела дело с молодежью. Я не сомневалась, что сумею распознать в выбранном кандидате нужные мне качества – тщеславие, энергичность, беспринципность, жадность. А устроившись на работу в «Чемберс» и получив доступ к бумагам Венис Олдридж, я буду больше знать о его жизни, его прошлом, чем он обо мне.

Все развивалось в соответствии с планом. Детали не имеют значения, полиции многое уже известно: я знаю, что они разговаривали с мисс Элкингтон. Я получила то, что хотела – квартиру в Лондоне, где можно было уединиться, работу в «Чемберс», даже редкий доступ в дом Олдридж. Все шло так гладко, что, будь я суеверна, могла бы подумать, что моя великая месть была предопределена, и моя маленькая хитрость затерялась в облаках умиротворяющего ладана. Тогда я не употребляла слово «месть». Я представляла себя в более благородной роли – поборницы справедливости, желающей проучить виновную. Теперь я знаю: планировалась месть, я жаждала удовлетворения от мести, а моя ненависть к Венис Олдридж была более личной и более сложной, чем мне хотелось признавать. Теперь я поняла – это было неправильно, это было зло. Но я также понимаю, что это спасло меня от сумасшествия.

С самого начала я отдавала себе отчет в том, что успех моего дела во многом зависит от случая. Я могла не найти подходящего молодого человека, или он мог не понравиться Октавии. Знание того, что не в моей власти полностью контролировать события, парадоксальным образом делало мое предприятие более рациональным и реальным. Не ради каприза я изменила мою жизнь. Нужно было продать дом, уехать, не видеть любопытных взглядов посторонних людей и жалостливых глаз друзей, не слышать тщательно подобранных слов, которые могут говорить обо всем – о любви соседей или молчаливой терпимости. Когда я попросила их: «Не пишите мне, я должна побыть несколько месяцев совсем одна, освободиться от прошлого», то прочла чувство облегчения в их взглядах. Трудно жить рядом с таким горем. Некоторые друзья, особенно с детьми, написав одно письмо или отдав визит, отходили в сторону, как будто я была заразная. Существуют такие страшные беды, и убийство ребенка одно из них, которые пробуждают наши затаенные страхи, те страхи, о которых мы не осмеливаемся думать, боясь, что злая судьба, прознав о глубине нашего воображаемого ужаса, возьмет и сделает его реальным. Истинные страдальцы – всегда изгои в нашем мире.