Бесспорное правосудие - Филлис Джеймс

Только однажды я приблизилась, опасно приблизилась к моей навязчивой идее. В этот день обвинение представляло свои доказательства.

– Но она не может не знать, что он виновен, – сказала я.

– Это не важно. Ее работа – защищать, вне зависимости, считает она его виновным или нет.

– Мне это известно. Но если веришь, что твой клиент невиновен, это вливает дополнительные силы.

– Это может помогать, но не является основным в работе. – Подумав, он добавил: – Вот возьмем меня. Предположим, меня ложно обвинили в преступлении – скажем, в недостойном поведении в отношении юной девушки. Я живу один. По натуре отшельник, не очень располагаю к себе людей. И вот мой адвокат должен бегать по «Чемберс», судорожно ища барристера, который поверит в мою невиновность еще до защиты. В основе нашего законодательства – презумпция невиновности. Есть страны, где арест уже является доказательством вины, и последующий судебный процесс – по сути сольный концерт обвинения. Надо радоваться, что мы не живем в такой стране.

Он говорил с исключительным напором. Впервые я ощутила в нем личное убеждение, глубоко и искренне прочувствованное. До сих пор я видела в его увлечении правом всего лишь непреодолимый интеллектуальный интерес. Теперь впервые я заметила признаки страстной внутренней преданности идее.

Мистер Фроггет посещал все Суды Короны, на которых выступала Венис Олдридж, но особенно он любил, когда слушание велось в Олд-Бейли. Судебный зал номер один в Олд-Бейли был окутан для него романтическим флером. «Романтика» – странное слово применительно к месту, происхождение которого восходит к Ньюгейту, жуткой тюрьме прошлых лет, публичным казням, пыточным дворикам, где заключенные терпели страшные муки до самой смерти, чтобы сохранить семьям право наследования. Мистер Фроггет знал все это, но история криминалистики, казалось, только восхищала его и никогда не действовала угнетающе. В его одержимости было что-то болезненное – ведь его восхищало именно уголовное право, – но не отталкивающее, иначе я не водила бы с ним дружбу. Его одержимость была интеллектуальной. Моя – совсем другого толка, но с течением времени я стала понимать его страсть и даже ее разделять.

Иногда, когда процесс в Суде номер один обещал быть особенно интересным, я присоединялась к Фроггету, даже если Венис Олдридж не вела защиту. Это было важно: он не должен был заподозрить, что меня интересует только защита. И так, раз за разом, я вставала в очередь у входа для публики, проходила мимо охранников, взбиралась по казавшейся бесконечной лестнице к общей галерее, занимала место и ждала появления мистера Фроггета. Часто он приходил сюда раньше меня. Ему нравилось садиться во второй ряд, ему было непонятно, почему я не присоединяюсь к нему, пока я наконец не убедилась, что мисс Олдридж не смотрит в зал, а если бы и посмотрела, не узнала меня. В суд я надевала свой лучший костюм и шляпку с полями – в другое время Олдридж видела меня только в рабочей одежде. Риска практически не было, однако прошло несколько недель, прежде чем я осмелилась садиться близко к разыгрываемому действию.

Членов судебного заседания мне было видно так же хорошо, как судью. Внизу, с левой стороны, находилась скамья подсудимых – застекленное со всех сторон помещение, напротив нас – присяжные, справа – судья и прямо под нами – барристеры. Мистер Фроггет рассказал, что только однажды с первого ряда галереи сфотографировали подсудимого, приговоренного к смертной казни. Тогда на скамье подсудимых сидели Криппен и его любовница Этель ле Нев. Эта фотография наутро появилась в газете, и после этого был принят закон, запрещающий съемку в зале суда.

Он вываливал на меня большое количество информации, исторических справок. Когда я заметила, что место для свидетельских показаний слишком мало – небольшое деревянное возвышение с навесом, вроде миниатюрной кафедры проповедника, Фроггет объяснил мне, что навес сохранился с тех времен, когда судебные процессы происходили на открытом воздухе, и свидетелю требовалось прикрытие. А когда я спросила, почему судья, такой величественный в алой мантии, никогда не сидит в центре, Фроггет ответил, что место в центре предназначено для лорд-мэра Лондона. Он больше не председательствует на процессах, но четыре раза в год в полном облачении проходит в процессии через Главный зал в Суд номер один вместе с начальником городской полиции, шерифами, оруженосцем и судебным глашатаем, несущим меч и жезл. Мистер Фроггет рассказывал это с сожалением в голосе: ему очень хотелось бы увидеть эту процессию самому.

По его словам, именно в этом суде проходили самые знаменитые криминальные процессы столетия. Седдон, отравивший свою квартирантку мисс Барроу мышьяком; Рауз – главное лицо из Дела о Пылающем автомобиле; Хай, растворявший тела жертв в кислоте, – все они сидели на этой скамье, когда услышали смертный приговор. Ведущие к ней ступени были истоптаны мужчинами и женщинами, отчаянно надеявшимися на помилование или исполненными ужаса перед неминуемой смертью, некоторых волокли вниз в слезах и рыданиях. Мне казалось, сам воздух в этих стенах отравлен густой примесью страха, но, вдыхая его, я ничего не чувствовала. Возможно, это было связано с порядком и достоинством в зале суда, который был меньше, элегантнее и интимнее, чем я воображала; богатство резьбы на высеченных из дерева королевских гербах за спиной судьи, Меч Правосудия шестнадцатого века, мантии и парики, вежливое соблюдение формальностей, тихие голоса – все наводило на мысль о порядке и благоразумии и возможной справедливости. И все-таки это была арена, хотя пол здесь не был устлан пропитанной кровью соломой, и противники не выходили под звуки труб, обнаженные до пояса, со щитами и мечами в руках, отдавая поклон цезарю.

И именно в Суде номер один в Олд-Бейли закончились мои поиски. Здесь я впервые увидела Эша. На третий день процесса я поняла, что нашла нужного человека. Если бы я еще могла молиться, я помолилась бы, чтобы его оправдали. Но внутренне я была спокойна. Все было предопределено. День за днем я видела, как он неподвижно и прямо сидит на скамье, глядя на судью. Я ощущала его силу, ум, жестокость, жадность. Моя сосредоточенность на нем достигла такой интенсивности, что, когда он единственный раз бросил презрительный взгляд на общую галерею, меня пронзило чувство, что он догадался о моем намерении и выискивал меня в толпе.

Я покинула зал суда, как только объявили приговор. Думаю, мистер Фроггет надеялся, что мы выпьем с ним по чашке чая и побеседуем о наиболее удачных моментах защиты. Когда я протискивалась к выходу, он догнал меня со словами: «Вы, конечно, поняли, что помогло ей выиграть дело? Запомнили тот роковой вопрос?»

Я сказала, что тороплюсь – жду вечером гостей и должна приготовить ужин. Но мы все-таки дошли вместе до станции метро «Сент-Пол» на Центральной линии, он поехал на восток, я – на запад. У меня созрел план. Сначала доеду до Ноттинг-Хилл, затем по Окраинной или Кольцевой линии до Эрлз-Корт, откуда несколько минут пути до моей квартиры, там пишу две одинаковые записки Эшу и тут же еду к нему. Записки я набросала за считаные минуты – одну оставлю у главного входа, другую – у заднего. Текст я придумала уже давно: немного тонкой лести, разжигание любопытства и предложение денег, что в любом случае заставит его открыть дверь. Я писала от руки – не печатала: письмо должно быть личным. Перечитав его, я не сомневалась: лучше написать я не смогу.

«Дорогой мистер Эш! Простите, если покажусь вам назойливой, но у меня есть для вас предложение. Я не журналистка и вообще не связана ни с какими официальными инстанциями вроде полиции, социальной службы и прочими организациями, сующими свой нос куда не надо. У меня есть работа, и только вы можете успешно с ней справиться. Если все удастся, Вы получите двадцать пять тысяч фунтов наличными. В работе нет ничего противозаконного или опасного, но она требует сноровки и ума. Конечно, все должно остаться между нами. Прошу о встрече. В случае отказа я вас больше не побеспокою. Жду около вашего дома».

Я решила, если в доме будет гореть свет, положу письмо в прорезь для почты, а потом позвоню или постучу, а сама быстренько спрячусь. Он должен прочесть письмо до того, как меня увидит. Если его не будет дома, я положу записки в два места и стану дожидаться его возвращения – лучше всего в саду, если смогу туда попасть.

У меня был его адрес на Уэствэй, но до окончания суда я не появлялась у его дома – не хотелось дразнить судьбу. По этому маршруту я обычно не ездила. Я не знала, какие туда ходят автобусы, и, желая сберечь время и силы, решила взять такси, назвав шоферу неправильный номер дома. Последние сто метров или около того я собиралась пройти пешком и подойти к дому, не привлекая внимания соседей. К этому времени на улице стемнело. Что мне и требовалось.