Бесспорное правосудие - Филлис Джеймс

А потом я встретила мистера Фроггета. До сих пор не знаю его имени. Он навсегда останется для меня мистером Фроггетом, а я для него – миссис Гамильтон. Я назвала мою девичью фамилию, потому что ее привычное звучание позволяло не выдать себя. Он не знает моего настоящего имени, прошлой жизни, не знает, где я жила или работала. Впервые мы встретились во Втором суде Олд-Бейли. Есть люди, которые регулярно посещают важные или любопытные процессы, особенно в Олд-Бейли, и после первой встречи я видела его всякий раз, когда приходила в зал суда. Скромный, небольшого роста мужчина приблизительно моего возраста, всегда опрятно одетый, он, как и я, терпеливо сидел в течение всего процесса, тогда как любители сенсаций уходили в поисках более живого развлечения, и делал записи своими небольшими изящными руками, как если бы следил в театре за игрой главных актеров. Но то, что мы видели, был спектакль. Некоторые участники знали свои реплики и саму пьесу, другие были неопытными любителями, впервые выступавшими на устрашающей, незнакомой сцене, но каждый играл свою роль в захватывающем представлении: ведь никто не знал, чем все закончится.

После нескольких встреч в суде мистер Фроггет стал робко со мной здороваться, но не заговаривал до тех пор, пока мне не стало дурно во время вступительного слова прокурора по одному из самых отвратительных дел, связанных с надругательствами над детьми. Это был первый из подобных процессов. Я знала, что временами мне будет трудно присутствовать в зале суда, но такого я и вообразить себе не могла: прокурор в парике и мантии спокойным голосом образованного человека красочно и без всяких эмоций обрисовал те муки и деградацию, на которые обречены дети в приюте. Этот процесс мне ничего не дал. Я рано поняла, что большинство преступлений на сексуальной почве совершаются мужчинами, вызывающими отвращение, или еще чаще жалкими созданиями, при появлении которых на скамье подсудимых мне сразу становилось ясно, что они не подходят для моего плана. При первых признаках дурноты я опустила пониже голову, и обморочное состояние отступило. Понимая, что нужно уходить, я постаралась сделать это как можно незаметнее, но я сидела в самой середине плотно заполненной скамьи и не могла не причинить другим беспокойства.

Когда я вышла в общий зал, ко мне подошел этот маленький человек. «Простите, – сказал он, – но я вижу, что вам плохо и с вами никого нет. Могу я чем-то помочь? Может, вы разрешите пригласить вас на чашку чая? Здесь рядом есть приличное кафе. Я туда иногда захожу, там очень чисто».

Слова, сам тон, чопорное соблюдение формальностей, граничащее с робостью, было совсем не современным. Помнится, мне пришла в голову смешная картинка: мы стоим с ним рядом на борту «Титаника»: «Разрешите, мадам, взять вас под свое покровительство и проводить к спасательной шлюпке». Глядя в глаза за толстыми стеклами очков и видя в них искреннюю обеспокоенность, я не испытывала к нему недоверия. Женщины моего поколения инстинктивно чувствуют, можно ли доверять мужчине – современные женщины утратили этот инстинкт. Поэтому я пошла с ним в «приличное» маленькое кафе, одно из многочисленных мест, где питаются клерки или туристы, там на ваших глазах вам сделают сандвичи с самыми разными наполнителями, хранящимися тут же под стойкой, с яйцами, сардинами, тунцом, ветчиной, и подадут ароматный кофе или крепкий чай. Он усадил меня за квадратный столик в углу, покрытый скатертью в красно-белую клетку, и принес две чашки чая и два эклера. После кафе он проводил меня до метро и распрощался. Мы назвали друг другу только наши фамилии – и ничего больше. Он не спросил, далеко ли мне ехать или где я живу, и я почувствовала его естественное нежелание казаться любопытным, страх, что я могу увидеть за его добрым поступком корыстное желание навязать мне дружбу.

Так началось наше знакомство. Дружбой это назвать нельзя – ведь я не была с ним откровенна, но некое дружеское участие без обязательств в наших отношениях присутствовало. Мы привыкли после судебных процессов пить вместе чай в том же самом кафе или в других, того же типа. После нашей первой встречи я заволновалась, но не по поводу проявления новым знакомым любопытства, меня беспокоило то, что ему покажется странной моя скрытность, а еще более странным мое присутствие неделя за неделей в зале суда, где передо мной разворачивалась печальная, часто предсказуемая картина человеческой слабости – слабости и порочности. Но, похоже, это совсем не тревожило его. Он был помешан на криминалистике, и ему казалось только естественным, что и я разделяю этот интерес. Фроггет много рассказывал о себе и, казалось, не замечал, что я проявляю скрытность. На третьем свидании он поведал мне нечто, что поначалу испугало меня, но потом я поняла, что никакой опасности нет, и даже увидела в этом благоприятный знак для своего предприятия. В свое время он преподавал в школе отца Венис Олдридж и хорошо знал ее ребенком. Он называл себя – и тогда впервые я заметила в нем признаки тщеславия, а потом утвердилась во мнении, что оно вообще присуще его личности, – ее наставником, привившим девочке вкус к профессии юриста, что позволило ей сделать первые шаги к блестящей карьере. Чашка дрогнула в моей руке, и чай пролился на блюдце. Подождав, пока волнение уляжется, я слила его обратно. Не глядя на собеседника, я постаралась задать вопрос ровным, непринужденным голосом:

– А сейчас вы с ней видитесь? Думаю, ей было бы приятно знать, что вы по-прежнему интересуетесь ее судьбой. Возможно, она помогла бы вам устроиться на работу в суде.

– Нет, я с ней не встречаюсь. И всегда стараюсь сесть подальше, чтобы она не заметила меня. Не то чтобы я боялся, но это может выглядеть, как желание попасться ей на глаза. Столько лет прошло, она могла меня забыть. Однако я стараюсь не пропускать ни одного процесса, где она ведет защиту. Следить за ее карьерой стало моим хобби, хотя мне не всегда удается узнать, где она будет выступать в очередной раз.

– Может быть, я смогу вам помочь, – вырвалось у меня. – У меня подруга работает в «Чемберс». Она занимает скромное положение и прямо спросить не может, но там должно быть расписание судов. Постараюсь узнать для вас, когда и в каком суде будет выступать мисс Олдридж.

Мистер Фроггет был искренне, чуть ли не до слез благодарен. «Вам понадобится мой адрес», – сказал он и, вытащив записную книжку, набросал несколько слов маленькой, похожей на лапку, рукой. Затем вырвал страничку и подал мне. Если он и посчитал странным, что я в ответ не дала ему мой адрес, то виду не показал. Я увидела, что он живет – наверное, и сейчас продолжает там жить – в Гудмейсе, графство Эссекс, в одном из современных многоквартирных домов с типовой безликой планировкой. После этого я время от времени посылала ему открытки – только дата и место – например, Винчестерский Суд Короны, 3 октября – и подписывалась инициалами Дж. Г. Конечно, я не всегда присутствовала на этих процессах: если подсудимая была женщина или по каким-то причинам совсем не подходящий для моих целей мужчина, я не утруждала себя поездкой.

Но эти изредка случавшиеся полчаса ни к чему не обязывающего общения стали самыми счастливыми моментами моей мучительной теперешней жизни. Возможно, «счастливыми» не совсем точное слово. Счастье не то чувство, какое я могу сейчас переживать, и у меня нет надежды пережить его вновь. Скорее, то было чувство удовлетворения, покоя, возвращения в нормальную жизнь, и это приносило облегчение. Должно быть, со стороны, если бы кто-то обратил на нас внимание, мы показались бы странной парой. Но никто не обращал. Таков Лондон – город тружеников, болтающих между собой перед тем, как отправиться домой, туристов с фотоаппаратами, картами, трескотней на непонятных языках, одинокого клиента с чашкой чая – они заходили в кафе, даже не глянув в нашу сторону. Все это было так недавно и одновременно давно: ритмичный гул города за окном, подобно шуму далекого моря, шипение кофеварки, запах сандвичей, стук чашек и звон бокалов. И на этом фоне мы обсуждали дневные события, делились впечатлениями от свидетелей, оценивали достоверность их показаний, взвешивали слова адвоката, предвосхищали возможный вердикт, старались угадать настроение судьи.

Только однажды я приблизилась, опасно приблизилась к моей навязчивой идее. В этот день обвинение представляло свои доказательства.

– Но она не может не знать, что он виновен, – сказала я.

– Это не важно. Ее работа – защищать, вне зависимости, считает она его виновным или нет.

– Мне это известно. Но если веришь, что твой клиент невиновен, это вливает дополнительные силы.

– Это может помогать, но не является основным в работе. – Подумав, он добавил: – Вот возьмем меня. Предположим, меня ложно обвинили в преступлении – скажем, в недостойном поведении в отношении юной девушки. Я живу один. По натуре отшельник, не очень располагаю к себе людей. И вот мой адвокат должен бегать по «Чемберс», судорожно ища барристера, который поверит в мою невиновность еще до защиты. В основе нашего законодательства – презумпция невиновности. Есть страны, где арест уже является доказательством вины, и последующий судебный процесс – по сути сольный концерт обвинения. Надо радоваться, что мы не живем в такой стране.