Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

«Дохлый, а туда же, плыть хочет!» — думал он. Дурацкие, мальчишеские выдумки приходили ему в голову: утащить белье и платье, пусть-ка он голеньким домой к своим сестрицам явится! Нарядиться самому во все его и пощеголять по городу!

Дмитрий плыл все дальше, видимо наслаждаясь легкой водой. Уплыв далеко, так что только голова его чернела точкой и след узко змеился, и, видимо, устав, он повернул обратно и стал взмахивать руками ленивей и тише. Сонная вода нехотя расступалась перед ним. Наконец Илюха опять увидел закинутое его напряженное лицо. Плывя обратно, Дмитрий взял неверное направление, и теперь между ним и берегом, где лежало его платье, вскипая и пенясь, крутилась вода и широко расходились ровные, красивые круги. Дмитрий плыл все тише. Вот докатился до него первый круг — он одолел его легко, — второй и третий, и вдруг Илья увидел, как мелькнули в воздухе над водой его пятки, вода фыркнула и сомкнулась над Дмитрием. «Ныряет», — подумал Илья, высовываясь из кустов.

Сутулов опять показался над водой, близко у воронки, но видно было, что он уж не плывет, что вода взяла его. Илья разглядел испуганные глаза и неловкие движения рук. — Тонет! — хрипло крикнул он, и выскочил из кустов, подбежал к берегу и остановился. «Пускай тонет! Нет, спасти надо!» — мучился он и не двигался с места, будто окаменев с нагнувшейся спиной и вытянутой шеей. И раньше чем мог он что-нибудь решить, Сутулов последний раз всплеснул руками, и вода, взволновавшись, стихла тотчас, разнося опять во все стороны красивые ровные круги от водоворота.

Не понимая смотрел Илья на круги, потом мотнул головою, и взгляд его упал на блестящие, яркие подтяжки.

— Утонул! — крикнул он, срываясь с места и бегая по берегу. — Утонул! К Сутуловым, скорей, еще спасти можно!..

И как был, испачканный землей, с приставшими листьями, пустился он бежать по дорожке к дому, высоко, как флагом бедствия, махая рукой правой, а левой держась за карман, крича высоким бабьим голосом и припадая на левую ногу, потому что дорожка заворачивала влево.

Глава пятая

Марфа Дмитриевна в сарайчике хлестала Настьку по щекам и плечам мокрым полотенцем, которое выжимала, когда попалась дочь ей на глаза, и, шипя, чтоб отцу слышно не было, причитывала:

— Ах ты, негодная, ах ты, бесстыдница, где ж это всю ночку пропадала, а? Девушкой называется, честным родителям дочерью почитается, а домой на рассвете приходит, со спутанными косами? С чертом своим лысым до венца связалась, а?

Марфа Дмитриевна приседала, чтоб заглянуть в лицо дочери, и опять подымалась для новых ударов.

— Говори, дрянь, у Бобкова была?

Настя, плача, с горящим лицом, низко опущенным, стояла у стенки. Все тело ее ныло, голова кружилась, как у пьяной. Мать и побои, все это ей, как во сне было. Усы Бобкова, пиво и какая-то комната помнились не лучше. Но что-то торжествующее, осмелевшее, правильное и приятное начинала ощущать она в своей природе.

И не боялась матери.

— Говори, дрянь щекастая! — подхлестывала старуха снизу и вдруг, размахнувшись, стебанула больнее.

Настя заскулила, больше для порядку, чтоб мать не злобить.

— Ведь жени-и-их, — протянула она как в песне.

— Жени-и-их! — передразнила мать. — Знаем мы такого жениха! Как до разговора настоящего дело дошло, за шапку схватился и след простыл. Посмотрю я, как он теперь венчаться пойдет с потаскухой такой. У-у, негодная!

И она рукой ткнула ее в подбородок, так что зубы лязгнули:

— До синяков исколотила бы! Обмолотила б я тебя! Иди тогда, целуйся!

Настя вправду взвыла.

— Вой больше! Вот отец-то придет… Каково ему будет… На старости лет…

Мать сама всхлипнула, прикрылась рукавом, стала у двери, маленькая, старенькая, дрожащая.

У Насти по губам и подбородку текла струйка красной, только початой, крови.

— Оботрись, ду-ура! Что отец-то, говорю, скажет!

Настя взглянула на двор.

Две курицы подбежали к ней с жадным кудахтаньем и, обманувшись, ушли сердито.

Поодаль Иван что-то наказывал работнику, отправляя его в город. Слышно было:

— Да не пропей, Федька!.. Да не загони!..

Стоволосьев сидел в горнице под окном, в очках, с засаленной тетрадкой и карандашом. По хмурости его видно было, что считает.

Настя торопливо зачерпнула воды, да не поспела отбежать: отец увидел и открыл окошко.

— Что это с тобой, матушка?

Сложив тетрадку и очки, он вышел на крыльцо. Марфа Дмитриевна спешила к нему мелкими шажками:

— Не гневайся на нее, батюшка, я ее уж проучила, больше не будет по ночам гулять!

Обругав извозчика на дорогу покрепче, чтоб не запил, Иван подоспел к крыльцу вместе с матерью.

— Не будет больше? — сказал он с улыбкой, повертываясь то к отцу, то к матери. — А одного разика не достаточно, а? Плевать мне на тебя, не сестра ты мне теперь! В канаве под забором увижу, мимо пройду, глазом не взгляну! Эх, кабы не отец, уж хватил бы я тебя оглоблей, запомнила б ты свое гулянье!

Он плюнул и пошел в конюшню.

Стоволосьев только бороду поглаживал.

— Так-с, так-с, доченька! Правильно поступаешь! Обмойся да оботрись хорошенько, чтоб отцовским ручкам не запачкаться, как по тебе они гулять пойдут… Что? — заревел он вдруг и, подскочив в один прыжок с крыльца к Насте, вышиб у нее из рук ковш с водой:

— По ночам гулять! Да?

Настя стояла с мокрым подолом, с кровью на лице. Тихо в ней было, все равно. Иван у конюшни скручивал цигарку.

— Вон! — заревел Стоволосьев, поднимая руку и наступая на Настю. — Из моего дома сию минуту вон!

Марфа Дмитриевна клубком в ноги мужу кинулась.

— Ванька, растворяй ворота! — крикнул Стоволосьев и схватил Настю за косы, метнувшуюся бежать.

Иван распахнул ворота, как только что перед своим извозчиком, и так же стал, как становился, пропуская лошадь. В окошко все глаза выпяливала Поля.

— Вон! — торжественно крикнул Стоволосьев и толкнул Настю так, чтобы вылетела она не ближе, чем на середину улицы.

Иван засвистел.

Но крепки, длинны, да и вправду спутаны были Настины косы, запуталась отцовская рука в концах их, и упала Настя тут же на своем дворе и не лицом, а навзничь. Вскинула руки, падая, и заголосила горестно девка.

А в распахнутые настежь праздные ворота, без шапчонки, запыхавшийся и перепуганный, по пояс взмокший и перепачкавшийся в зеленой тине, стремглав вбежал Мишка и бросился к отцу, даже не взглянув на сестру, до того важная или страшная была у него новость.

— Сутуловский офицер в пруду сейчас утонул, — извещал Миша, — с самим Сутуловым, как сказали ему об этом, удар сделался, Богу душу отдает, никак отдать не может, оттого что в церковь не ходок был. По всему пруду с баграми рыщут, тела найти никак не могут: вода занесла и отдать не хочет, да и лодчонка-то одна. Кто найдет, тому награда, и ныряет народу видимо-невидимо…

— Дураки! — деловито сказал Стоволосьев. — Искать не умеют. Чего валяешься на дороге? Подымайся или ноги отсохли? — крикнул он Насте, которая, чтоб послушать Мишку, уж успела приподняться на локтях. — Закрывай ворота! — крикнул и Ивану, — или до вечера разинув рот им стоять? Мать, картуз и палку мне! Счастлив твой бог, девка! — снова обратился он к Насте. — Кабы не зацепилась да вылетела на улицу, назад бы, сама знаешь, не взял. Ну а теперь, как мне счастье привалило, вот тебе мой сказ: обкрути Бобкова поскорей, прошу, пока добр. А не то паспорт в зубы и проваливай куда хочешь!.. Мишка! А Илюху там видел?

— Илюху?

— Оглох, что отца переспрашиваешь?

— Не, кажись, не видал Илюхи. А может, он в воде был, нырял тоже?

— Молчи, дурак; как придем туда, сейчас же разыщешь мне его.

И, оглянув двор, где все как будто пришло в порядок, Стоволосьев нахлобучил картуз, взял палку и вышел на улицу, приняв степенный, свой обычный вид, чтоб и подумать не могли, что он куда-то, задыхаясь от волнения, торопится.

Раскланивался с соседями, думая: «Здравствуйте, голубчики, ничего-то ведь вы не знаете», — и окрикал Мишку, когда он слишком забегал вперед.

Стон стоял над сутуловским прудом. Сбежался народ с поля и из усадьбы, бабы выли, мужики тащили колья да багры, наскоро сколачивали плот, переполненная лодка качалась посреди пруда, то и дело показывались и пропадали головы нырявших удальцов.

Словно раненная отравленной стрелой белая птица, металась по берегам Антонина.

— О-о! — кричали с дальнего берега.

И, не зная устали своим ножкам, она бежала туда, хватала за руки мужиков, пыталась сама опустить подальше тяжелый багор и плакала все новыми, бессильными слезами…

В гамаке, с любимой книжкой, нежилась она, когда вдруг из-за деревьев выбежал прямо на нее страшный безносый и гнусаво прохрипел: тонет, тонет! С той минуты как будто начался для Антонины мучительный сон, от которого проснуться была она не в силах и которому поверить значило — потерять жизнь. И то, как она бежала к пруду, едва касаясь земли, и то, как кричали в доме, а на балконе грохнул кто-то и застонал, и то, как стояла вода в пруду, а на берегу валялось платье, и то, как мужики тут же, на ее глазах, стали раздеваться и плыть, — все не было похоже на правду, а менее всего было правдой то, что Дмитрий там, на дне, холодный, мертвый…