Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

Подошло хорошо.

Стала делать пирог.

Нагнувшись над столом, разгребала своими сухенькими руками мясную начинку и поговаривала с Илюхой.

В розовой рубахе он сидел на лавке перед открытым окном и смотрел на голубей.

— Маменька, попьемте чайку вдвоем, так хорошо! — говорил он. — Все еще в соборе, не помешают нам.

— Ах ты, лодырь, лодырь! — улыбаясь, отвечала ему мать. Жалела она его теперь, как маленького.

— Маменька, а маменька, попьемте чайку! — приставал Илья.

— Да уйди ж с глаз, лодырь, — будто серчая, крикнула мать, — хоть бы голубятню почистил, надысь взглянула — все позагажено, живого места нет в будке, как еще не передохнули твои голуби!..

Илья встал, вздохнул. Прошел на двор к голубятне.

— Чего ж я, право, не гоняю голубей сегодня, погода-то какая, прямо лето!

Он взял длинный шест и пугнул им с высокой будки голубей.

Белая зобастая пара, голубь и голубка, взлетев, закружилась в синеве, сверкая белизной, пока была низко, и зачернев, когда поднялась в высоту.

— Боже мой, как хорошо! — прошептал Илья, закинув голову. — Не заклевал бы только коршун…

Душа замирала у него, и слезы навертывались на глаза. Загляделся синевой и лётом птиц, жалко себя стало. Ох, жизнь! Плюнул, махнул рукой.

— Пить буду, вот что!

Зазвонил большой соборный колокол. Поздняя обедня отошла. Потянулся народ с горы, Илья в открытые настежь ворота еще издали увидел Ивана с Полей.

— Тоже, поразоделись! Купцы проклятые! — громко сказал Илья.

Иван шел в крахмальном воротничке и фаевом, новом, сделанном к Пасхе картузе. Поля загребала пыль своим черным толстым платьем и наплоенной, накрахмаленной нижней юбкой. Она была в шляпке с громадным фиолетовым цветком, не то розаном, не то маком.

Проплывая в воротах мимо Ильи, Поля сказала ему ласково:

— Ах, жара какая! А Настя вернулась?

Иван сердито посмотрел на брата и ответил за него:

— Эта шлюха скоро не вернется. Пирог остынет! На бульваре с чиновником своим путается.

— Вовсе не путается, — боязливо возразил Илья, — гуляет себе, как все девушки.

— Заступаться? Ах ты тварь безносая! Молчи уж! — крикнул Иван, проходя.

Илья забурчал ему вслед:

— У-у! Сибирский характер!..

К столу тянуло его, к пирогу праздничному, а идти не рещался: знал, что брат ругается, когда его за столом видит; Поли стеснялся, думал, что брезгует. Переминаясь с ноги на ногу, стал Илья в воротах.

— Илюша, обедать иди! — закричала с крыльца мать.

Малым ребенком почувствовал себя Илья от удовольствия.

— Я, маменька, только руки помою, будку чистил, — заторопился он.

Пока Марфа Дмитриевна накрывала стол свежей скатертью да тарелки расставляла, пришел отец с Мишей.

Стоволосьев молчал и закручивал конец бороды, изредка поваркивая на кого-то.

Несколько раз взглянув на мужа и хрюкнув тоже несколько раз, как она имела обыкновение хрюкать, когда ее что-нибудь начинало заботить, Марфа Дмитриевна, бегая между столом и печкой и рассчитывая, что запах подпекающегося пирога смягчит мужа, подступила к нему робко.

— Что ж тебя беспокоит? — хотела она спросить, да язык никогда бы не повернулся на такое, и спросила она по-другому:

— Водочки-то подать прикажешь?

Понимая ее и ценя ее робость, Стоволосьев ответил:

— Да-с, молодой-то сутуловский из ранних видно, ловок, не дается. Который день пять сот за пазухой ношу, всучить случая не вижу; на порог, извольте видеть, пускать не велел!

— А-ах ты! — заботливо прислушалась жена. — А по-нашему, по-бабьему да по-глупому, выходит, что тебе не иначе как Ивана подослать за этим делом надо, с Николкой-то сутуловским они по малолетству в приятелях были.

— И правда, — согласился Стоволосьев, поглядывая на сына. — Пошлю Ивана.

— Пошли, пошли! — сказал Иван. — А я возьму да не пойду. Зачем мне ходить, какая такая корысть мне? У меня свое дело. Рощу распродал, теперь извозом промышляю. А для братца любезного мы не старатели, простите! Будем обедать-то или нет? — оборвал он свою речь, приподымая рушники, под которыми отдыхал румяный пирог.

Марфа Дмитриевна торопливо села на свое место, знаком подозвав Илью сесть рядом. Со вздохом перекрестившись, сел отец. Иван размашисто наложил на себя три креста и сел рядом с Полей.

Бесцветные волосы от жары слиплись у него на лбу. Во всю половину лица разлито было страшное багровое пятно, будто, полы крася, маляр мазнул его кистью или черт лизнул огненным языком. Другая половина лица была смиренная, деловитая, с вечным выражением, будто гроши считает. Можно было долго сидеть с Иваном, видя одну эту сторону, и думать: вот он мелко расчетливый человек, хозяин, у которого никогда не будет большого хозяйства, плутоватый тихоня, будущий скряга — и вдруг испугаться, если б повернул он свою голову и показал другую половину лица, испугаться за человеческий облик, искаженный так нелепо. Преступен был маленький глаз, загнездившийся в багровом пятне, а белобрысый ус над бледной губой висел как на мертвечине. И подумать можно было тогда совсем иное: вот оно, настоящее твое лицо, даром Бог не клеймит сынов своих.

— Выпьем, — сказал старый Стоволосьев молодому.

Иван налил в круглые стаканчики себе и отцу.

Илья с другой стороны стола потянулся к водке.

— Цыц! — крикнул Иван.

Выпили отец и Иван.

Присолили хлеб, понюхали, повторили.

— Выпьем? — спросил молодой Стоволосьев старого.

— Перед пирогом, значит? — развеселился старик.

— Нет, еще перед закусочкой, — ответил сын.

— Мяснянкина-то опять в новом платье была! — сказала Поля.

— На то и купчиха! — поддержала разговор мать. — В каком же?

— В черном, с зелеными полосками.

Иван был не в духе.

— Маменька! Уж больно вы жалостливы к своим детушкам, — сказал он матери. Нижняя губа у него тряслась. Вилкой с наткнутым на нее куском селедки он показывал на Илью. — Вы бы псу этому смердящему жрать в сарайчик относили. Из души рвет. А то за один стол с моей, скажем, женой сажаете! Ведь она не кто-нибудь, я за ней две тысячи взял да обстановочку.

Он съел селедку и продолжал:

— Ну, это еще куда ни шло, нос зажавши стерпим. А вот, если вы, маменька, из своей дочки шлюху сделаете, тогда что? Уж с ней-то жену свою я не посажу за одним столом. А похоже на это, очень похоже. Строгости у вас никакой к ней нет. Все блузочки кружевочками обшивает, а вчера в сумерках иду я мимо синагоги, смотрю: парочка прилипла к стене, будто целуются. Я чиркнул спичкой — Настька! В сторону шмыгнули от меня, как мыши от кота, а то бы я приволок ее за косы домой. Промолчать про это хотел, да терпения никакого с ней не хватит. Где это видано, все сидят за столом, обедня отошла давным-давно, да и в церкви-то она была минуту одну — а ее нет! На бульваре гуляет!

Мать молча раскладывала пирог по тарелкам. Потом прошептала будто сама себе:

— Помогай бог счастью такому! Шутка ли сказать, моя дочь за чиновника выйдет, за дворянина!

— Хорошо, коли выйдет, а коли не выйдет? — захохотал Иван. — Чиновников-то этих самых знаем мы! Обкрутит, залапит, в позор введет, а потом на сотню рублей дутого золота сунет и до свидания, в другой город назначение, мол, получил! Я вам вот что, мамаша, скажу, вы Настасью не распускайте! Дайте-ка мне пирога! Не распускайте, говорю вам. Мне что? Мне все равно, а у вас седые волосы и Мишка в малолетках. Да щей налейте-ка мне погуще, с капустой, вот так, давайте сюда!

Он принял две тарелки от матери, поставил со щами, а с пирогом вдруг поднес к носу и стал нюхать. Мать побледнела.

Иван отворотил рукой покрышку с пирога, нюхнул и бросил тарелку на стол. Лицо его перекосилось. К матери сидел он красной щекой.

— С луком? — спросил он тихо и дернул мать за рукав.

Она высвободилась, промолчала.

— Опять с луком? — заревел Иван и сильнее дернул мать. — Сколько раз говорил я вам, что терпеть не могу луку! — шипел он, дергая и качая мать.

Старуха всхлипнула, платок на голове сбился.

— Грех-то какой, ах грех! — зашептала она, сгребая развалившийся на скатерти ломоть пирога.

— Человек проголодался, в церкви был, водки выпил, — шипел Иван и вдруг, войдя в ярость, замахнулся хлопнуть старуху по шее, так что она пригнулась к столу с плачем и визгом.

Миша как ястребенок следил глазами за матерью и братом.

Иван со злобой стал хлебать щи.

Поля притаилась у него под боком. Отец почти любовался сыном.

Вдруг распахнулась дверь и вбежала Настя, краснощекая, толстогубая девка с настырными глазами и выпяченной грудью.

Подлетела к столу и, сунув руку в карман, вытащила оттуда и брякнула на стол что-то звенящее и блестящее.

— Что такое? — прогнусавил Илья и потянулся к золоту.