Светоч - Лариса Шубникова

– Глебка, чего ж тогда меч вынул?! – ругался тощий купчина.

– Не я князя на бой позвал! Лёг Нежата, добивать не стану. Падалью токмо вороны кормятся, а мне, Перунову вою, невместно, – сказал и снова посмотрел на Владу.

Та сияла красой нестерпимой, светилась теплом и взглядом грела жарким. Глеб и замер, застыл, глядя на окаянную. Вот в тот миг и Нежата подал голос:

– Вон ка-а-а-а-к… – шипел. – Куда смотришь, на кого? Моя! – и бросился на Чермного.

Глеб едва увернулся от грозного княжьего клинка, слушая, как бушует вече, как заходится воплем гневным и изумленным! А промеж этого шума, услыхал горестный вскрик Влады!

Нежата зверея, нападал, отгонял Глеба от меча, воткнутого в землю стогны. С голыми руками супротив яростного оружного воя долго не попрыгаешь, а с того Чермный принялся прощаться с живью. Помянул матушку, дядьку сивоусого, дружину свою, а послед и ее, ведунью, ради которой сей миг и готов был уйти на Калинов мост.

Скор с перекошенным злобой лицом ринулся на Глеба, замахнулся и не удержался, споткнулся на ровном месте, зацепившись сапогом о сапог. Но Глеба, все ж достал, вспорол глубоко бок, резанул железом мечным, окрасил кровью и плоть, и клинок, а сам упал, выронив меч подлючий. Взвыл от боли: руку поломал и ногу вместе с ней. Торчала из порток кость, кровушка лилась щедро.

Чермный зажал бочину ладонью, разумея, что кровь бежит уж очень скоро. Покачался малое время, да и упал опричь Нежаты. Так и лежали: Глеб в небо глядел, а Нежата заходился криком, широко разевая беззубый рот.

– Убил-и-и-и-и! Покалечил-и-и-и! – Пронзительный бабий визг вспорол воздух.

Глеб хотел двинутся, да не смог: cилы уходили быстро, будто подгонял кто. Голову повернул, хотел напоследок Владу увидеть, красу ее запомнить, чтоб грела там, в Нави. А ведунья уж и сама бежала по стогне: волосы солнечные по ветру, платье чермное о длинных рукавах рдеет, в глазах жемчужных тревога и слезы.

Думал Глеб, что к Нежате торопится, а она к нему ринулась, упала опричь на колена, заговорила быстро-быстро:

– Любый мой, единственный, стерпи, – рыдая, приложила ладошку горячую к его боку. – Глебушка, сейчас я, сейчас…

И шептала что-то, от чего у Глеба в голове сладко шумело, перед глазами сияло, а сердце выстукивало все громче, будто торопилось принять Владкины слова, да вернуть ей с торицей. Хотел обнять, а руки поднять не смог. Улыбнулся плаксе своей, а вслед за тем почуял, как бок ожгло. Боль ушла, а вот зачесалось так, что впору визжать.

– Влада, что сотворила? – уселся опричь рыдающей ведуньи. – Помстила мне? Признавайся, окаянная.

Глянул, а ни раны, ни крови, ни даже малого рубца. Едва приметное красное пятно, да и то исчезло, будто ветром сдуло и зуд с собой увело.

– Влада, что ж плачешь? – поднялся на ноги, потянул за собой ведунью и обнял. – Дурёха… Дурёха ты моя… Живой я… – целовал мокрые щеки, не слыхал, как толпа людская утихла, а потом смешки пошли, подначки и шутки всякие.

– Хитёр, Глебка, отхватил себе, – ухохатывалась купчиха толстая. – Целуй крепче, инако осердится и вереда на тебя посадит!

– Языкастая, гляди, как бы тебе не от волхвы прилетело за такие-то речи, – подначивал купчиху здоровущий посадник. – Волосья повылезут.

Глеб прижал к себе Владку, оглянулся. Приметил, как вои подхватили утихшего Нежату, понесли в подклет, как вытолкнул народец на стогну Гостомысла и, подпихивая в спину, погнал вослед за родственником под запор. Усмотрел и главу рода Скоров, что огрел тяжким ненавидящим взором его, Чермного.

Знал Глеб, что надо бы приглядеть за ним, разумел, что мстить будет, но думки отпустил, а все через Владу, что прижималась к нему, щекотала волосами грудь и согревала дыханием. Промеж того и щедро слезами поливала.

– Вече! – закричал Буян-насадник. – Что порешим-то?! Как по мне, так надо Чермного на княжение сажать! Сколь еще метаться будем? Уж который раз за год собираемся, а порядку все нет. Глеб усмирит!

– Буянка, тебе-то что? – выступил ремесленный в кожаном мятле на плечах. – Ты в Новограде наскоками. А нам тут жить! Вон, Глебка твой с волхвой снюхался! Мор нашлет или иную напасть подманит! Боги проклянут!

И вроде разумно говорил ремесленный, а вой поднялся в толпе. Средь других особо слышны были бабьи крики:

– Ах ты болтун ушастый! – травница кулаком грозила. – Сколь живи в Навь не пустила волхва, сколь народу вытянула, да ей в ноги надо кланяться, а ты языком метешь, что девка бедовая подолом! На твоих глазах чудо сотворила, Чермного на ноги подняла, а ты напраслину наводишь?!

– Мне живь сохранила! – кричала молодая баба с младенцем на руках. – И дитёнку моему помереть не дала! День и ночь опричь меня сидела!

Влада всхлипывала на груди Глеба, озиралась, а Чермный молчал, глядя удивленно, как через толпу пробирается его матушка, которую поутру отправил насадой в Окуни вместе с сивоусым дядькой.

– Морда твоя чумазая, – Людмила подступала к ремесленному. – Умойся, а потом других грязью поливай! Ты Владу не тронь! Ее ль вина, что боги силы дали, отметили милостью?! Сын мой, Глеб Чермный, ее выбрал! Ему верите, так и Владу принимайте!

Выскочила Белянка, закричала:

– Влада мне как сестрица! Всю жизнь опричь нее обретаюсь! Никому зла не творит, скорей себя замучает, а не тронет! – уперла руки в бока. – В мор по граду носилась, за живь людскую хлесталась! Едва сама не сгинула, а помогла! Ай не так, новоградцы?!

– Мне тоже пособила! – встрял бывший муж Юстины. – Думал отойду, ан нет, выжил!

Божетех стукнул посохом о землю:

– Влада – моя ближница! Сколь зим я в Новограде, а беды не сотворил! Так с чего от нее ждете? Мое слово ей порукой! Кто супротив, так выходи и говори со мной!

Чермный ухмыльнулся в бороду, обхватил Владу одной рукой, вторую поднял высоко и молвил громко:

– Владу за себя возьму, зарок ей дал! Еще ни разу от слова своего не отказывался! Не захотите меня князем, так не отворочусь! Останусь при дружине в