Честь и долг - Егор Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я так скажу, — бубнил Прохор как будто себе под нос, но так, чтобы его слова были слышны и поручику, — воевать нам никак невозможно…
— Ты что там гундосишь? — спросил его Шишкин.
— Так вот я говорю: воевать нам теперь невозможно, — ответил Прохор быстро, как будто только и ждал этого вопроса. — Потому как выдохся народ.
Федор изумился его смелости и решил объяснить денщику истинное положение вещей:
— Разве мы одни можем кончить войну? Ведь мы же связаны с союзниками… Нас во всех краях предателями назовут, изменниками своему слову…
— Ежели союзникам есть свой антирес, пущай они с германцем сами и воюют, — стоял на своем Прохор. — А нам антиресу никакого нету… А правда сказывали надысь, что Гришку-то Распутина князья-дворяне за то убили, что он супротив войны был и государя-ампиратора сильно жалал с ерманским царем помирить?
Федор изумился столь лестной для бывшего конокрада интерпретации его политических достоинств и как мог постарался рассеять ореол Распутина как народного заступника. Но все это было очень неожиданно. Какие-то события явно назревали и носились в воздухе.
Отзанимавшись со своей ротой — он был за командира, выбывшего в последнем наступлении, Федор отправился обедать в блиндаж офицерского собрания. Он ожидал здесь увидеть, как всегда, пульку, но застал господ офицеров в крайнем возбуждении и без карт. Они оставили недоеденными свои порции супа и столпились вокруг только что прибывшего из Петрограда из недельного отпуска прапорщика Козлова. Толстый и обрюзгший не по возрасту от злоупотребления крепкими напитками, прапорщик гостил у своего брата, члена то ли партии эсэров, то ли эсдеков. "Худышка Глеб", как его в шутку прозвали, с упоением рассказывал о том, что он видел и слышал в Петрограде на прошлой неделе. Он сыпал словами «эсер», «эсдек», «кадет», «трудовик», «октябрист» и другими мало известными в офицерских собраниях терминами. Господа офицеры во все уши слушали рассказы прапорщика, хотя и не совсем понимали новые словечки, которые вдруг стали теперь прибавляться к устоявшимся понятиям: Временный комитет Государственной думы, старое крамольное название 1905 года — Совет — стало почти правительственным: Совет рабочих и солдатских депутатов фигурировал в рассказах Козлова наравне с Думой, государем императором и начальником Особого военного округа Хабаловым. Причем оказалось, что Хабалов не смог собрать даже прочной военной силы численностью до батальона из ста с лишним тысяч солдат петроградского гарнизона. Все это путалось в головах подполковника, капитанов, поручиков, а Козлов все говорил, говорил. Никто ни в чем не разобрался, тем более что не поступало никаких еще официальных известий и приказов. На всякий случай самые неустойчивые из господ офицеров предпочли в этот вечер хорошенько надраться.
Несколько дней продолжалась полнейшая неизвестность. Высшее начальство молчало, газет и писем не поступало, но солдатский телеграф принес, видимо, какие-то известия. Нижние чины были возбуждены, смотрели на офицеров угрюмо, прыти в исполнении приказаний не проявляли. Потом телефонные провода принесли потрясающую весть, переданную станцией Ставки из Могилева в войска: государь император отрекся в пользу сына, регентом назначен великий князь Михаил Александрович.
Кое-кто из офицеров решил объяснить это своим солдатам, но, оказалось, те уже знали о принудительном отречении Николая Второго. Только решили присягать Алексею, как наутро появилось извещение, что отречение состоялось в пользу Михаила. "Слава богу, не присягали зря!" — решил подполковник Румянцев. Он приказал назавтра построить с утра батальон для присяги новому императору.
Офицерам кандидатура Михаила была довольно симпатична. Все знали, что он был в опале у своего брата из-за истеричной царицы и своевольно женился на красивой женщине, пожертвовав карьерой. Слышали также, что когда он был командиром гусарского полка, то держал себя с офицерами просто, нос не задирал. В попойках был силен. "Это у него наследственные качества Романовых", — утверждали остряки в офицерских собраниях.
С утра солдат построили в каре на большой поляне, полковой священник надел парадную ризу и приготовил Библию, но в последний момент церемонию отменили. Пришло новейшее сообщение: "Великий князь отрекся в пользу народа, предоставив Учредительному собранию решить вопрос о новой форме правления в России". Никто не понял, что это такое — Учредительное собрание. Но весть о том, что самодержавная власть пала, проникла в сознание каждого.
Утром четвертого марта полковому адъютанту Глумакову пришло распоряжение из штаба 12-й армии выслать на следующий день выбранных от полка трех делегатов на парад в Риге по случаю свержения самодержавия. Следовало избрать одного офицера и двух солдат.
Объявили ротным, те по команде спустили приказание вниз, солдатам дали полчаса на размышление, а господа офицеры в это время собрались у штаба. Неожиданно для Федора Шишкина его выбрали делегатом от офицеров.
Солдат снова построили на большой поляне, и полковник сказал сухую и казенную речь о происшедшей революции и о свержении «государя-батюшки». Сожалеющих по этому случаю не оказалось. Полк дружно грянул "ура!". На удивление офицерам, которые ожидали своего рода базара во время выборов солдатских представителей, быстро и организованно по ротам выдвинули кандидатуры одних и тех же людей: стрелка Косорукова из роты Шишкина и пулеметчика, младшего унтер-офицера Поскребышева — от 6-й роты.
На следующее утро поезд, посланный из Риги, собирал делегатов частей, стоящих близ железной дороги.
Большой и красивый город был весь расцвечен красными флагами, по чистым и богатым улицам переливалась оживленная толпа, в которой серые солдатские шинели составляли значительную часть. Настроение рижан и солдат мгновенно передалось и вновь прибывшим. Шишкин летел по широкому бульвару, словно на крыльях, за ним еле поспевали высокий и худой Косоруков и маленький, кругленький Поскребышев. Шишкину хотелось поскорее прийти в центр города, к собору, где был назначен сбор представителей от частей и где, как он полагал, состоятся главные торжества.
По дороге какие-то молодые люди с глазами, полными восторга и света, прикололи им красные ленточки на лацканы шинелей, а офицеру даже надели большой красный бант на рукав.
Воспользовавшись приятной остановкой, Косоруков обратился к Шишкину.
— А наши окопники, ваше благородие, сидят как мыши в норе и ничего етого не знают! Как бы им хоть кусочек светлой радости донесть!
— Вот вернемся, и донесешь, Михаил! — ответил ему Шишкин.
— Да-а! — протянул снова Косоруков. — А у нас в роте вот так — душой, как здесь, чтобы под пение гимнов таких, — и не поняли еще революцию!..
Федор, слушая заботу солдата, подумал, что не случайно Михаила выдвинули в делегаты. Видно, стрелок был добрым и отзывчивым человеком, болевшим чужой болью, как своей. Что он был храбр и находчив — в этом поручик убедился еще во время неудачного наступления, но теперь революция открывала новые человеческие черты его характера.
На плацу возле православного собора собирались представители частей. Еще шел молебен, и солдаты комендантской роты оцепили место на паперти, куда должен был выйти главнокомандующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев.
Из раскрытых дверей собора доносился стройный хор певчих, в его темной глубине искрами сверкали сотни огоньков свечей. Наконец по красной ковровой дорожке из собора вышел генерал Радко-Дмитриев. Его окружали офицеры штаба и масса гражданских лиц с красными бантами на рукавах, красными лентами на шинелях и фуражках.
— Смирно! — прозвучала команда генерала, командующего парадом. Главнокомандующий приветствовал выстроившихся для парада и поздравил со свершившейся революцией. Радко-Дмитриев говорил новые, смелые, но все-таки отдававшие казенным патриотизмом слова. Они не доходили до души Федора. Поручик видел, что и его солдаты тоже чуть поблекли; утратив накал, озарявший их еще несколько минут тому назад.
Среди стоявших на нижних ступенях высокой паперти сновали какие-то офицеры и бойкие солдаты. Одни сообщали офицерам, что сейчас же после парада следует отправиться в Русский театр, где генерал сообщит информацию о революции и состоятся выборы исполнительного комитета от офицерского корпуса армии, другие указывали солдатам их место сбора — Большой театр, где предстояло выбрать солдатский исполком и выслушать сообщение о событиях в Петрограде.
В небольшом уютном зале Русского театра офицерская масса сгруппировалась сразу по дивизиям и корпусам. Старые офицеры в штаб-офицерских чинах выглядели явно тревожно и неприкаянно. Они молчали, держались замкнуто и отчужденно. Зато молодые офицеры — прапорщики, подпоручики, поручики, как и Федор, чувствовали себя значительно свободнее. Многие из них были выходцами из студенческой среды, попробовавшими уже «политики» в университетах и высшей школе.