Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

уму, изящному и сильному стилю он принадлежал к тем, которые быстро порывают с узостью небольших кружков и завоевывают себе широкую публику. В искусстве, литературе, философии, политике он не проявлял сектантской нетерпимости, хотя твердо стоял за бунт и за красоту. В нем не было ничего болезненного; ни ненормальной фантазии, ни извращенного интеллекта. Его ум держался всегда твердой почвы... И вот, через несколько месяцев после этого мы узнали, что он живет в горах.

За все время моего пребывания у Роже мы ни разу не говорили о литературе. Я неоднократно пытался перевести разговор на эту тему, которая ему так близка была когда-то, но он тотчас же уклонялся с очень недовольным видом. Он ни о ком не справлялся, и когда я ему упорно называл людей некогда дорогих ему и теперь знаменитых, он не испытывал ни малейшего волнения, даже не пробовал моргнуть глазом. Я не замечал в нем горечи сожаления. Он, повидимому, все это перезабыл; все его прежние страсти, прежние привязанности, как далекие грезы, навсегда исчезли из его головы. О моих трудах, о моих надеждах, отчасти исполнившихся, отчасти обманутых, он не обмолвился ни единым словом. Впрочем, во всем его доме я не видел ни одной книги, ни одной газеты, ни одной картины. Ничего там нет, и его внутренний мир так же чужд всякой умственной жизни, как и окружающие горы.

Вчера, когда я в последний раз стал настойчиво добиваться объяснения этого непонятного отречения, он сказал мне:

— Что ж тут рассказывать?... Я случайно попал сюда летом... Местность мне понравилась своей невыразимой скорбью... или мне, по крайней мере, казалось, что она мне нравится... На следующий год я снова сюда приехал без всяких планов... Я хотел здесь провести только несколько дней... и прожил двадцать лет... Вот и все!... ничего больше не было... Очень просто, как видишь...

Сегодня вечером Роже спросил у меня:

— Думаешь ли ты когда-нибудь о смерти?

— Да... ответил я... и это меня пугает... и я стараюсь отогнать от себя страшный образ...

— Это тебя пугает?...

Он пожал плечами и продолжал:

— Ты думаешь о смерти... и в то же время бегаешь... кружишься... волнуешься?... Занимаешься эфемерными делами?.. Мечтаешь, может быть об удовольствиях... о славе?... Бедный мальчик!...

— Идеи не эфемерны, — протестовал я... они подготовляют будущее, руководят прогрессом...

Медленным движением руки он указал мне на мрачные горы:

— Будущее... прогресс!... Как ты можешь пред их лицом произносить такие слова, в которых нет никакого смысла?...

После короткой паузы он продолжал:

— Идеи!... Ветер, ветер, ветер... Они приходят... дерево на миг задрожит... листья зашелестят... И затем, когда их уже нет... дерево становится таким же неподвижным, как и раньше... Никаких перемен...

— Ты ошибаешься... Ветер приносит зародыши, цветочную пыль, разбрасывает семена... оплодотворяет...

— И создает уродов...

Мы, некоторое время сидели молча...

Мне показалось, что мрачные горы, которые были против нас и вокруг нас, и эти неприступные скалистые и сланцеватые стены давят и душат меня... Я ощущал на своей груди, в своей голове тяжесть этих громад... Роже Фреслу снова начал.

— Когда у меня явилась мысль о смерти, я тотчас же почувствовал всю мелочность, всю ничтожность моих усилий, на которые я так глупо потратил свою жизнь... Но я дал себе отсрочку... я сказал себе: „Я выбрал плохой путь... может быть, нужно было делать не то, что я делал... Искусство — разврат... литература — ложь... философия — мистификация... Я пойду к простым людям, сохранившим девственную чистоту своей души... Существует, наверно, где-нибудь, вдали от городов, в чистых местах, человеческая материя, из которой можно создать красоту... Пойдем туда... будем там искать!“... Но, нет, люди везде одни и те же... Они отличаются друг от друга только своими жестами... К тому же, с той молчаливой вершины, с которой я смотрю, жесты стушевываются... Я, вижу только, как копошится стадо, и куда бы оно ни шло, и чтобы оно ни делало, оно всегда направляется к смерти... Прогрессе, говоришь ты?... Но прогресс есть только более быстрый, более сознательный шаг вперед к роковому концу... Тогда я остался здесь, где нет больше ничего, кроме пепла, голых скал, потухшей энергии, где все уже охвачено великим молчанием смерти!..

— Почему же ты не покончил с собой?... воскликнул я, раздраженный голосом моего приятеля и весь охваченный страхом смерти, которая витала над горами, вершинами, носилась над пропастями и долетала ко мне со склонов площадки в похоронном звоне колокольчиков...

Роже спокойно ответил:

— Не убивают того, что умерло... Уже двадцать лет, как я умер... И ты также давно уже умер... Зачем же так волноваться?... Оставайся там, куда ты пришел!...

Я заказал проводника, который поведет меня к людям, к жизни, к свету... Завтра на заре я отправляюсь в путь.

1

Настоящая статья в измененном виде была напечатана в „Рус. Мысли“. 1905, IX. (П. К.)

2

Octave Mirbeau: „Le journal d’une femme de chambre“, 1900, стр 33.

3

„Le jardin des supplices“. Paris, 1901.

4

„Le jardin des supplices“, IV.

5

Octave Mirbeau: „Le Calvaire“. Paris, 1901.

6

„Le Calvaire“, стр. 45.

7

«Le Calvaire», стр. 98—99.

8

«Le Calvaire», стр. 100.

9

„Le Jardin des supplices“, р. 112—114.

10

„Le Jardin des suppliees“ p. 136—137.

11

„Le journal d’une femme de chambre“, p. 50.

12

См., напр., статью „Paul Plat“ в Revue Bleue, 25 Avril, 1903.

13

„Les vingt et un jours d’un neurasthenique“, стр. 287 и след.

14

Милая ласточка летает у решетки узника.

15

Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!