Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

краях карикатурные маркизы... В углу были навалены пустые ящики из-под бакалеи и изогнутые жестяные коробки. Я себя почувствовал оскорбленным. Я, конечно, не надеялся, что с первого же раза попаду в самый шикарный дом, одену роскошную ливрею и буду править парой чистокровных лошадей в двадцать тысяч франков, но я менее всего рассчитывал, что в Париже мне придется похоронить себя среди такой пыльной рухляди и любоваться таким допотопным хламом. За неделю моего прибывания в Париже я побывал в самых красивых местах, и у меня в голове зарождались гордые мысли и честолюбивые замыслы. Я чувствовал, что в груди у меня бьется сердце современного человека...

Я стал утешать себя тем, что нужно же было с чего-нибудь начать... подышать, так сказать, воздухом нового края, и дал себе при этом слово не долго засиживаться среди этих развалин... Я поднял чехол и с презрением посмотрел на карету.

— Тоже не первой молодости... сказал я... куда, к черту...

Старый Бомбикс, повидимому, не расслышал моих рассуждений. Он открыл дверь.

— Вот помещение для сбруи, — сказал он.

Это был узкий чулан с кирпичным полом, с обшивкой по стенам из еловых досок, покрытых лаком, или, вернее, со следами лака... Разные принадлежности упряжи разложены были на козлах и, казалось, разговаривали между собой о давно минувших делах. От сырости потемнела кожа и почернели металлические пряжки... Маленькая печка, которой никогда не топили, с лопнувшей трубой, проведенной сквозь стену, как-будто подавала свои реплики старому стулу с прорванным соломенным сидением и поломанной спинкой. На полке, покрытой просмоленной бумагой, сложена была ливрея старого кучера,

— Примерьте ее пожалуйста, — предложил мне хозяин.

— Я не особенно люблю одевать чужое платье, — возразил я.

— Ливрея, — заявил барон, — не платье... Она для всех и ни для кого... Впрочем эта ливрея почти новая. Раз десять он одевал ее, не больше, до того как...

Он скривил рот в гримасу и оборвал фразу...

— Все равно! — настаивал я... но люблю я этого, особенно, после того как...

— Я давал ее мыть...

После короткой паузы он прибавил уже смелее:

— Я хочу, чтобы вы ее носили... На ней нет кровяных пятен... Не могу же я каждый день новые ливреи покупать... У всякого свой расчет.

— Что ж! Пусть будет по-вашему, — согласился я... Но вы должны понять, господин барон, что приятного в этом мало... Если бы он еще не был убийцей!..

— Он был очень чистоплотный... возразил барон... Ну... примерьте ливрею... Она вам будет как-раз впору...

Оп измерил глазами мой рост и ширину плеч и повторил:

— Она должна хорошо сидеть на вас... наверно, хорошо будет сидеть...

Я взял ливрею и развернул ее. Это была очень скромная ливрея, которой трудно было блеснуть: синяя дрогетовая куртка, синий жилет, синие панталоны с красными кантами, кожаная лакированная фуражка с золотыми галунами. Был также жилет для конюшни в черных и красных полосах. Все это, правда, было чисто, как новое. Только локти куртки и колени панталон чуть заметно лоснились.

Я примерил ливрею.

— Я же вам говорил, — воскликнул барон... Она удивительно сидит на вас... Она сидит на вас лучше, чем на нем... как-будто на вас сшита.

— Я не нахожу... сказал я.

— Чего вы не находите? Она как-раз на ваш рост... Да посмотрите в зеркало... На куртке ни одной складки нет... словно вылита на вас... Панталоны лежат очень хорошо... Чудесно...

— Мне не за чем смотреть в зеркало... произнес я серьезно, отчеканивая слова... По росту она может быть и подойдет мне... но не по душе!..

В глазах старого барона промелькнуло выражение испуга, но он овладел собою.

— Что вы этим хотите сказать?.. Зачем вы мне это говорите?.. В ваших словах нет никакого смысла...

— В словах всегда есть смысл, господин барон... И если бы в моих словах не было смысла, вы не задрожали бы так от страха сейчас...

— Я?.. Та-та-та!.. У всех бретонцев в голове не совсем в порядке...

Он не хотел прислушаться к тем голосам, которые, я уверен, поднимались в эту минуту в его душе и громко говорили ему: „Этот человек прав... Купи ему новую ливрею... Сожги эту ливрею, в которой, несмотря на стирку и кислоты красильщика, все еще сидит демон... сожги и не сохраняй даже пепла...“ Он вдруг сделал какое-то судорожное движение, от которого захрустели суставы его длинных белых рук, и сказал мне:

— Пойдемте, я теперь вам покажу вашу комнату.

Комната находилась над конюшней, рядом с чердаком. Туда поднимались по маленькой деревянной лестнице, которая засорена была соломой и сеном. Это была не комната, а настоящая конура, в которую и собака не хотела бы влезть. И я тут же подумал про себя: „погоди, дай мне только подцепить хорошенькую горничную... хорошенькую фруктовщицу... какую-нибудь красоточку... увидишь, долго ли я тут торчать буду“. Железная кровать с отвратительным матрасом, два соломенных табурета, белый деревянный стол и надтреснувшая чашка на нем — вот и вся мебель. Не было даже шкафа в стене. Его заменяла простая вешалка с железным прутом, к которому привешана была на кольцах потертая и сгнившая старая ситцевая занавеска в красных цветах. У кровати на скамейке стоял глиняный ночной горшок, в котором раньше, наверно, держали масло. Из-под пола через щели поднимался запах навоза.

— Вот вы и в своей комнате, — сказал мне старый Бомбикс. — Без роскоши, но все есть, что нужно.

Он уже собирался уходить, но вдруг вспомнил:

— Ах! забыл вам сказать... Я сам закупаю овес, сено и солому... вам этим заниматься не придется... и доходов по конюшне иметь не будете... будете только жалованье получать... Такое уж положение... здесь.

Он вышел из комнаты.

Я бросился на кровать. Со мной происходило что-то странное и страшное. В тот же момент, когда я одел ливрею старого кучера, я почувствовал какой-то зуд в коже... Затем этот зуд стал мало-по-малу проникать вглубь, пропитал мои органы все мое тело и стал меня жечь... В то же время в голове стали появляться какие-то странные, тревожные мысли, мой мозг словно заволакивало красным туманом и парами крови...

— Старый хрыч... заревел я... тебя, вот кого нужно было убить ему...

Я встал... сорвал с себя мое платье и долго, долго ходил совершенно голый по комнате... Наконец, лихорадка прошла... Я повесил ливрею... одел свое платье... и пошел в конюшню к Фидель.

Го!