Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа. - Владимир Чернавин

Он не говорит, а кричит злобно и вызывающе.

— В чем же дело, стреляйте, — отвечаю я, едва удерживая злобу.

— У вас бывали в доме ** и **? — называет имена и фамилии двух знакомых дам.

— Да, бывали.

— Это проститутки! — кричит он во все горло.

— Нет, одна из них жена профессора, другая — инженера. Вам это известно.

Он вскочил и стал ходить быстро, большими шагами, зачем-то крича во весь голос.

— Следствие идет огромными шагами вперед!..

Я расхохотался. Так как все во мне дрожало от злобы, смех вырвался громкий и дерзкий.

— Чего вы хохочете? — оборвал он меня.

— Смешно, оттого и смеюсь, — ответил я вызывающе. Трудно передать дальнейшее содержание допроса. Он кричал на меня я—на него. Дверь кабинета закрывалась плохо, он поминутно подбегал и захлопывал ее, она опять открывалась, и наши голоса гулко раздавались по всему тюремному зданию. Несомненно, вся тюрьма с тревогой слушала наш крик, понять который не было возможности. Он грозил расстрелом, выкрикивал какие-то фантастические гадости о моей жизни, стараясь перекричать меня, твердил, что я получал из-за границы деньги за вредительство. Я едва сознавал, что отвечаю, до такой степени мной овладело бешенство. Его наглый тон, наружность, голос, все приводило меня в ярость. Только бы не запалить ему в рожу. Это одно еще мелькало у меня в голове.

Мы оба стояли друг против друга, сжимая кулаки.

— Кто из нас следователь, я или вы? — кричал он.

— Конечно вы! Неужели я бы стал заниматься таким делом? — кричал я ему в ответ.

— Расстреляем! От этого рыбы меньше не станет, — орал он. — Толстого — расстреляли, Щербакова — расстреляли, в море рыбы меньше не стало. И вас расстреляем.

— Верно! Стреляйте всех, рыбы в море больше будет, потому что скоро и ловить ее будет некому.

— Вредитель! Толстой показал, что вы вредитель.

— Клевета!

— Это ГПУ клевещет? — орал он угрожающе.

— Клевета! Клевета! — кричал я ничего не соображая.

— Вон отсюда! Убирайтесь к…!

Я выскочил из кабинета и наткнулся на стража с винтовкой, который, слыша крики, очевидно встал у самой двери, чтобы в нужную минуту подать помощь начальству. Следователь выскочил за мной.

— Куда? — кричал он.

— К…, — отвечал я ему в лицо тем же трехэтажным ругательством, которое он только что бросил мне.

— Вас только могила исправит! — злобно прошипел он и, обращаясь к оторопевшему стражу, раздраженно сказал: — Веди его в камеру.

Я побежал наверх, на четвертый этаж, перескакивая через ступеньки, гремя по железным лестницам, не обращая внимания на конвойного, который едва поспевал за мной. Я находился еще в таком состоянии обалдения после криков и ругани, в которых прошел допрос, что конвойный не решался остановить меня. Не помня себя, я вбежал не по той лестнице, мы долго не могли найти моей камеры, это меня охладило, я пришел в себя и предоставил стражу искать мой номер.

В нашей камере никто не спал. Едва дежурный захлопнул за мной дверь, как все с волнением и участием бросились расспрашивать меня, что было, почему стоял такой крик.

Злоба моя прошла, я видел всю нелепость сцены и стал смеясь рассказывать об этом «допросе».

— Разве можно так? — качал головой профессор Е. — Надо держать себя в руках. Так с ними нельзя. Вы же только восстановите их против себя.

— Милый мой, ну что мне делать, если у меня такой дурацкий характер? Слава Богу, что еще в морду ему не въехал. Но на «бас» он меня все-таки не взял.

Но Е. был встревожен и огорчен. Сам он был чудом хладнокровия спокойствия. Его обращение со стражей и тюремным начальством было неподражаемо. Его большая тяжелая фигура, серьезное доброе лицо, уверенность в себе, долголетняя привычка к авторитету — все это было так цельно и достойно, что тюремщики часто пасовали перед ним. Я очень завидовал его выдержке и умению держать себя, но для меня это было недостижимо. Замечательно передавал он свой первый допрос на «Шпалерке». Следователь, заполняя анкету, спросил его, сколько ему лет. Он ответил и тотчас спросил: «А вам сколько?» Следователь смутился и спросил:

— Какое это имеет отношение к делу?

— Никакого. Я из любопытства. Если вы находите почему-нибудь мой вопрос неуместным, пожалуйста, не отвечайте.

— Двадцать пять, — скромно сказал следователь.

— Двадцать пять, — сочувственно вздохнул профессор. — Какой вы еще молодой. Вы не родились еще, когда я в этой самой тюрьме сидел, борясь против царского режима. Видите, как времена то меняются!

— Образование? — перебил его следователь сухо. Тот ответил и сейчас же спросил:

— А у вас какое образование?

— Учился в педагогическом институте. Не кончил.

— Вот видите, — вздохнул Е., — я там курс читал. Поучились бы подольше, меня бы слушали, были бы преподавателем. Это хорошее, полезное дело. Вот не кончили, теперь здесь работаете. Жаль, жаль!

Бедный Е. Не помогла ему ни выдержка, ни ум, ни годы. Следователи не добились от него ничего, но коллегия ГПУ сослала его в концлагерь на десять лет.

19. Итоги «Шпалерки»

В январе 1931 года в тюрьме на Шпалерной чувствовалось явное волнение администрации, точно готовился смотр. Камеры разгружались. Арестантов часто вызывали днем «с вещами» по двадцать — тридцать человек сразу со всего коридора. Видимо, их переводили в другие тюрьмы. В общих камерах стало свободнее: на двадцать два места оставалось человек шестьдесят — семьдесят, вместо бывших ста десяти — ста двадцати. Камеру № 19 освободили совсем и объявили «камерой для распределения»: в нее помещали вновь прибывших и до перевода в общие камеры водили их в баню. Заключенным, не получающим передачи, выдали казенное белье. Отвратительные, набитые соломенной трухой тюфяки заменили новыми, со свежей соломой. Все это волновало заключенных, и шли толки, что какая-то иностранная делегация будет осматривать нашу тюрьму. Эта догадка перешла в убеждение, когда появился маляр, из заключенных же, и замазал штукатуркой все щели в стенах, замуровав там тысячи клопов. 24 января, когда, казалось, все было закончено, тюрьму обошел уполномоченный ГПУ, «сам» Медведь, с целой свитой приближенных. В тюрьме, несмотря на изоляцию, слухи распространяются чрезвычайно быстро, и в тот же день уже говорили, что Медведь остался недоволен, нашел камеры слишком переполненными, тюрьму для показа неподготовленной и приказал завтра же тюрьму «очистить», то есть перевести нас в другую. Тревога была общей, Как ни плохо было на Шпалерке, попадать в другую тюрьму не хотелось, так как другие были несравненно хуже.