На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

Евгения Федорова

На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Редактор Mария Миловидова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректор С. Чупахина

Компьютерная верстка Е. Сенцова

Дизайнер обложки С. Тимонов

Иллюстратор А. Андреев

© С. Лесней, 2012

© Д. Чёрный. Предисловие, 2012

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2012

© Электронное издание. ООО «ЛитРес», 2013

Федорова Е.

На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной / Евгения Федорова. — М.: Альпина нон-фикшн, 2012.

ISBN 978-5-9614-2903-9

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Посвящаю моей маме и детям.

Портрет автора, написанный в 1933 г.

Судьба книги

Роман впервые издали в США лишь полвека спустя после того, как он был написан. Правда, Евгения Николаевна его дополняла новыми главами, правила и находясь в эмиграции… Но в окончательном виде он появился после выхода автора из заключения в 1950-х, когда ни солженицынских, ни прочих произведений на эту тему Евгения еще не видела.

Судьба самого романа детективна, как и человеческий контекст, соткавшийся вокруг него. Этот контекст и есть его продолжение, которого автор, к сожалению, не узнает, а вот младший ее сын, любезно предоставивший все материалы, визуальные и текстовые, будет, наверное, удивлен.

Век профессиональных стукачей долог. Едва ли не главный герой романа, который и направил молодую детскую писательницу и журналистку в многолетнее «путешествие» по ГУЛАГу, дожил и до оттепели, как она сама, и, вероятно, до перестройки. И именно о нем его зять поэт Алексей Суханов (диссиденты-друзья которого тоже повторили судьбу Евгении), прозрев, написал в конце 1960-х:

Он добился всего, предавая друзей,И ложится спокойно в кровать в сером доме,Но где-то один из людейЭтой ночью не будет спать.

Этой ночью на севере где-тоДругой вспомнит что-тоПод серой холодной пургой.И о нем будет долго еще вспоминать,Тень отбросив на чью-то чужую кровать.

К тому моменту роман Федоровой не только написан, но и осуществлена первая попытка вывезти его для издания за рубежом. Ее старший сын Слава, еще учась в МГУ, твердо решил бежать из Советского Союза на Запад и первую попытку предпринял где-то в конце 1964 года. Ночью он на надувной лодке только сумел выйти из Коктебеля. Но из-за изменившегося направления ветра успел отойти всего на три-четыре мили. Утром его случайно заметили с пассажирского катера, идущего из Коктебеля в Феодосию. Он успел выбросить в море все компрометирующие бумаги, в том числе и рукопись романа. Объяснил спасателям, что вышел порыбачить, но не справился с ветром.

Неудача старшего сына затем была восполнена удачей младшего. Стив Селенков вспоминает:

«Когда мама начала писать свою рукопись, сказать трудно, так как мы с ней большую часть времени в Советском Союзе жили врозь. Я с 1955 года и почти до эмиграции плавал на морских судах, а мама с бабушкой вернулись в Москву из «стокилометровой зоны» только в 1957-м. Но я точно знаю, что в один из моих приездов в Москву, в 1960 году, мы купили по случаю старинный «ундервуд», на котором мама и начала перепечатывать уже вчерне законченную рукопись. Перед самой эмиграцией я переснял на фотопленку все отпечатанные на «ундервуде» страницы рукописи и привез ее «контрабандой» в Нью-Йорк. В США мама продолжала работать над книгой, добавлять эпизоды и новые главы. К сожалению, целиком роман был издан только в 2004 году, через девять лет после ее смерти.

В целом роман потому актуален, что в нем и лагерная эстетика, и гражданская жизнь 1930–1940-х годов даны без примеси реконструкции и ретуши, поскольку пишет современница. Это живая ткань переживаний, удивлений, надежд и разочарований советской интеллигентки, жестоко поплатившейся за «словопреступление». Но всего этого сюжета, всей этой жизненной коллизии не возникло бы, конечно, без колоритного поэта и агента НКВД-КГБ Юрия (Георгия) Ефимова (так в романе — и это воля автора — истинная его фамилия уже занята советским фантастом).

О себе и людях, сопровождавших ее в горе и радости, во всех исправительных испытаниях, Евгения рассказала достаточно. А вот о Юрии, симпатии к которому не утратила до последних страниц, — не так много. И здесь мы приходим на помощь, поскольку покинутая семьей Евгении Москва слухами полнится — город-то маленький. Юрий Ефимов получил ту самую квартиру в сером университетском доме близ метро «Университет» за свои «уникальные» услуги государству; работал в Институте географии РАН, был членом Союза писателей, издал свои научные труды и книги стихов.

Все сложилось прекрасно в его жизни: путешествовал, объездил весь мир, написал об этом много, стал отцом двоих дочерей. Вероятно, он, верой-правдой служивший КПСС, еще успел походить на перестроечные митинги, где красовались лозунги «Долой КПСС!»… Но со смертью разведшегося еще в 1970-х с его дочерью Ланой (Анной) поэта Суханова стала проступать правда. Обе дочери внезапно стали набожны, вероятно, надеясь замолить грехи отца, сексота. Через его цепкие руки ведь прошли десятки таких, как Евгения, — и всем он посвящал стихи. Профессионал высшей пробы. Его образ немного перекликается с образом Яромила из романа Кундеры «Жизнь не здесь», когда поэт доносит на брата своей первой любви. Мечтаю в экранизации сыграть роль Юрия.

О его работе узнавали косвенно: неисправимый бонвиван, он и в 1960-х мог флиртовать, ведя светские студенческие беседы, а, узнав, например, что отец красотки репрессирован, назавтра запросто сообщал эти сведения в ее деканат. Но вот беда: разговор не был окончен и девушка не успела сказать дознавателю, что отец реабилитирован. А деканат навалился со всей строгостью: «Как же вы не сообщили при поступлении?» Парадокс, но этот же факт биографии не помешал ленинградцу Славе, сыну Евгении, поступить в МГУ — все что-нибудь да скрывали…

ГУЛАГ Федоровой показан непредвзято, и в этом уникальность романа. Успев стать страшилкой и киноштампом, «лагерная пыль» многим до сих пор застилает видимость реальности 1930-х. То, как плавно погружается автор в очень разнообразный «исправительный мир», дорогого стоит. На Лубянку из Сочи едет с конвоем в купе (!) — все это покажется невероятным читателям, запуганным толщами других страниц. Невероятным, как автоматы в руках ростовских чекистов, но это единственная неточность, видимо, закравшаяся позже, при дополнениях, уже после просмотра советских фильмов. Не было тогда такого табельного оружия в НКВД, равно как и в Красной армии, — только винтовки. Но такие ошибки лишь подчеркивают правдивость прочего. Свежевыкрашенная лубянская камера, подводная тишина в здании Щусева — все словно ожидает «учебного года». Так и есть: 1937-й впереди. До сих пор тут из устрашающего располагалось на первом этаже лишь КБ Беломорстроя: царила товарищеская, институтская атмосфера, как ни странно. Она же после допросов и суда (решение которого, отметим, Евгения и ее брат выслушали с восторгом) встретит заключенную в Пиндушах, в местном КБ, строящем корабли для канала и страны…

Контрасты ГУЛАГа как уже разветвленной к 1935 году производственной системы, а не просто «мест отбытия», — вот чем поражает книга. И изнутри, из лагеря воспринятое жаркое лето 1937-го, когда все «политические» познали самую нижнюю ступень беломорканальной жизни, — водораздел в случае Евгении. Из театра — на лесоповал. Но и там она помимо изнурительных работ встречает любовь, и эта «любовь отверженных», сменовеховца и строптивой журналистки, дает силы для побега. Психологическая острота романа выражена и во встрече бывшего экскурсовода по Беломорканалу с нагой беглой заключенной, и в возвращении ее в ГУЛАГ, и в согласии стать осведомительницей, ведь иного пути остаться в живых просто не было. И тогда перед Евгенией открывается снова другой ГУЛАГ: Пудожстрой, обильное, как в ресторане, питание, интеллигенция, рекрутированная индустриализацией. На дворе все тот же 1937-й…

Личность, возвысившая голос из своих страданий, перекрикивает время в официозном его звучании. Пройдут десятилетия, и роль интеллигенции в производстве и в обществе объективно возрастет, но это приблизит СССР не к коммунизму, а к контрреволюции, чего так боялись в 1920–1930 годы. Именем полвека назад осужденных свергнут с индустриального пьедестала уже не отдельный вождь, не ГУЛАГ и не КГБ, а целиком дело почти векового строительства сверхдержавы; начнется деградация и распад страны. Вот так время ответило. Полумер Россия не приемлет.