Тигр, тигр, светло горящий ! - Михаил Савеличев

Я, как и все, не возразил Борису, но, как и все, наверное, меня смущала необходимость опять нырять туда, откуда мы еле-еле унесли ноги. Хотя "смущало" - не то слово. Это меня пугало.

"Мне тоже страшно", сообщил Борис, "поэтому я пойду первым, а вы ждите меня здесь (как будто мы могли куда-то уйти). Если через двадцать минут я не появлюсь - поступайте по своему разумению. За старшего остается Лемке. Я пошел. "

"Я с тобой", шагнул вперед Кирилл Малхонски, журналист-идиот, который терпеть не может, когда весь риск на себя принимает один человек и при этом этот человек - не он сам.

В те минуты меня поразили (и покорили) тон Бориса и смысл его приказа. Он не давил на нас, видя наши сомнения и страхи, не бил нам морды и не угрожал трибуналом. Он понимал, что делать все это сейчас бесполезно. Это может быть и сработало бы, не будь мы так подавлены, напуганы и безоружны. Крики и мордобой вовсе не делают слабого и трусливого солдата храбрым и сильным, как заблуждаются многие гражданские. Эти методы позволяют командирам делать хороших солдат лучшими. Если твой командир, сержант орет на тебя, брызгая бешеной слюной и тыча кулачищем в наиболее уязвимые точки тела - значит ты хороший солдат, достойный солдат, надежда и опора своих командиров и они, зная это, всего лишь таким методом делают тебя еще лучше, еще сильнее.

Терроризировать же слабых, неуверенных солдат - бесполезно и опасно. Насилие его ломает, лишает сил и инициативы, а то и просто превращает в жуткую машину-убийцу, думающую лишь о мести ближнему своему.

Такие тонкости человеческой психологии известны каждому офицеру сделай слабого сильным, а уж потом вей из него веревки. Я это прекрасно помнил по годам учебы в Ауэррибо, но все равно попался на эту удочку. Как и остальные.

Мы дружной гурьбой подошли к воде. Отсек, в котором мы находились, был обычной служебной "каверной", которые, как я помнил из плана станции, через равные промежутки охватывали центральный водовод и служили для разгрузки силового поля, по которому поднималась к Главному распределителю вода, а так же для осмотра и ремонта трубопровода. "Каверна" одним торцом примыкала к полю и сейчас там сплошной стеной поднималась нагнетаемая снизу вода. В Главном распределителе этот поток разделался на отдельные части, которые в зависимости от предназначения, подвергались более или менее тщательной очистки мембранными, решетчатыми и осмотическими фильтрами. Затем вода закачивалась в корабли, в качестве горючего, в танкеры, развозящие ее по всем Внешним Спутникам в качестве питья, а также в колоссальные полости на самой Европе, в качестве стратегических запасов.

Пробраться вниз, к водозабору, когда шла накачка воды, было невозможно - продавив силовое поле, человек был бы разорван в клочья турбулентными течениями и осел бы на одном из фильтров, откуда его останки смыло бы в дренажную систему. Оставалось ждать, когда емкости наполнятся необходимым объемом воды, поток прекратиться и можно будет спокойно спуститься вниз, молясь про себя, что бы насосы в этот момент снова не заработали и не потащили тебя вверх.

Моторы остановились минут через шесть, гул воды смолк и можно было начинать спуск. Борис шел впереди, за ним - Вирджиния, Артур, Рубин и замыкающим - я, все с десятисекундным интервалом, имея в своем распоряжении целых десять минут - именно столько продолжалась пауза.

Порой, когда меня охватывает совсем плохое настроение, когда я начинаю заниматься самобичеванием, обвиняя себя во всех смертных грехах, когда я увязаю в трясине необъятной жалости к себе и желая все-таки вырваться из океана безысходности, я злюсь на свою слабость, на свое настроение, на ту часть себя, которая представляется мне Обиженным Малышом и задаю себе провокационные вопросы: Что было, если бы я знал чем все кончится? Что я сделал если бы мог это изменить?

Иногда у меня появляется (а может имеется всегда) какая-то дурацкая уверенность, что, по крайней мере я, обречен переживать свою жизнь снова и снова, что умерев, я снова появляюсь на свет в том же роддоме, в тот же день, год, час, от тех же родителей и под тем же именем. И со второго рождения я буду отягощен знанием о первой жизни. Что будет тогда?

Проживу ее точно так же, отдавшись на волю случая и судьбы? Проплыву тем же маршрутом, что и пассажирский лайнер "Прага", по знакомым местам, натыкаясь на те же самые мели, попадая в те же самые ураганы, ломаясь в тех же самых местах, что и рейс, и два назад, прекрасно при этом понимая, что знакомый путь - далеко не лучший, но опять и опять плывя тем же фарватером и утешая себя мыслью, что знакомые мели гораздо лучше незнакомых и давая себе в который раз обещание, несмотря на все правильные мысли, но хоть раз попытаться пройти новым путем и всякий раз откладывая это.

Или я наберусь воли и силы перелопатить жизнь так, что сам буду удивлен своей смелости, изгибам новой судьбы и, подойдя к финалу, смогу сам себе сказать: "Я научился на предыдущих ошибках, набрался разума и мудрости в предыдущей жизни. И теперь я жил так, как всегда хотел - не допуская страшных ошибок, не переживая ужасных разочарований. Прожил как хотел и мне нечего исправлять в этой второй жизни - это окончательный, беловой вариант, готовый к немедленной публикации"?

Так как бы я переписал этот эпизод своей жизни? Не полетел бы - но все это случилось бы и без меня и хотя формально я оставался бы в стороне, совесть не оставила бы меня в покое. Попытался бы всех вернуть назад, на корабли? Но нужно учитывать тот страх, который мы испытывали в те минуты перед глубинами, да и где гарантия, что мы бы доплыли, а не канули в неизвестность, как и остальные. Попытался бы найти другой способ захватить космодром? Но вряд ли он существовал.

Единственное, что я мог - убить их всех. Но для мук совести нет меры поступка. Убив четверых, ты бы так же мучился, как убив шестнадцать. Хотя наверное убивать взрослых, добровольно пошедших на войну, понимающих, что гарантии остаться в живых у них нет, но тем не менее согласившихся на это, совсем другое, что...

Не знаю, не знаю, не знаю. "Не знал" - какое спасительное оправдание, как много людей пользовалось им в своей жизни - от несмышленых детей, до закоренелых преступников и тиранов. Сколько людей таким образом успокаивало свою болящую душу, если она у них еще была и если еще не потеряла способность болеть, покрывшись непроницаемой броней равнодушия. Сколько проступков оправдывалось, для самого себя: начиная от съедания чужих конфет и кончая сжиганием людей в топках концлагерей, кричанием "Ура! " и неистовым хлопаньем очередному диктатору, и совсем уж невинным любованием абажуром из татуированной человеческой кожи.