Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

взъерошенный человек в измятой голубой рубашке с высоко закатанными рукавами, в галифе, открывавших щиколотки, в ночных туфлях на босу ногу. У него было загорелое, очень чистое лицо, быстрые черные глаза и черная борода. Он долго смотрел на палубу, как будто не понимая со сна, где он. Потом он потянулся изо всех сил и зевнул сладко и громко. Помощник капитана подошел к нему и заговорил с неожиданной почтительностью. Незнакомец рассмеялся, показав ослепительные зубы. Его смех был так заразителен, что Соледад, оказавшаяся невдалеке, но не слыхавшая разговора, тоже рассмеялась.

— Цыган-конокрад, — не то с осуждением, не то с восхищением сказал Контрерас.

Незнакомец хлопнул помощника по плечу и сказал на всю палубу, нисколько не форсируя голоса:

— Из всей твоей сказки мне жаль только одного: что на самом деле мы бананов не везем. Я их уже два года не ел.

Андрес пристально всматривался в нового пассажира и затем радостно воскликнул:

— Да это же действительно «Цыган»!

«Цыган» было прозвище известного командира республиканской армии. Пассажиры окружили его. Сверкая белками и зубами, чувствуя всеобщее восхищение, он так же громко говорил помощнику капитана:

— Сынок, я уже отоспался. Я отоспался за год и следующей ночью отосплюсь за второй. В трюме мне делать нечего. Я хочу дышать воздухом, а не пылью. А если ты полагаешь, что у фашистских летчиков есть время рассматривать, какого цвета моя борода, то они увидят на вашей палубе что-нибудь не вполне шведское и кроме нее.

— Приказ капитана, — бормотал смущенный помощник. — Дисциплина…

«Цыган» снова расхохотался. Вместе с ним хохотали все: пассажиры, матросы и сам помощник.

— На этой лохани они учат меня дисциплине! Сынок, для меня это увеселительная прогулка! Первый отдых за два года! И ты хочешь, чтобы я просидел его в трюме!

— Но фашисты… — еще раз, хотя и очень робко, заикнулся помощник.

— А я плевал на них! Я видел больше фашистских самолетов, чем ты чаек. Вот сеньору уведи, она может испугаться, а жизнь ее дорога, она подарит нам нового испанца, который родится свободным.

— Я не уйду, — сказала Соледад. — С вами я ничего не боюсь, «Цыган». Ах, простите!..

Она покраснела до слез: вряд ли разрешалось называть так человека в лицо. «Цыган» понял ее смущение и подмигнул ей.

— Я и сам забыл, как меня зовут на самом деле, — сказал он. — И я очень люблю храбрых женщин. А вы уже доказали вашу храбрость, сеньора.

— Я?

— Конечно! Иметь ребенка во время войны, да еще ехать на этой посудине — тут нужно больше храбрости, чем ходить в атаку. Атака это сколько? Десять минут.

— Я боюсь одиночества, — с абсолютным доверием сказала Соледад. — Поэтому я еду к мужу. И, наверное, поэтому хочу ребенка.

— Я тоже боюсь одиночества, — так же искренне и доверчиво сказал «Цыган». — Поэтому я пошел на войну. В тылу я себя всегда чувствую одиноким. А вы тут танцевали? Это я понимаю, не то что «брюнеты в трюм»! Пусть фашисты смотрят, как мы танцуем! Пусть смотрит весь мир! Если люди танцуют, значит, они ничего не боятся! И уверены в победе! А шведы любят танцевать?

Нисколько не стесняясь своего костюма, теряя туфли и подбирая их ногами, он подхватил Соледад и закружился по палубе с той легкостью, с которой танцуют полные, но крепкие здоровые люди. Помощник капитана подкрался к нему сзади и начал выдергивать рубашку из его брюк. «Цыган» радостно закричал, отбиваясь, но не выпуская Соледад и не прекращая танца:

— Так всегда делали в моей деревне! Это значит, что я лучший кавалер и первый танцор!

Контрерас, как и раньше — не то с осуждением, не то с восхищением, — сказал полковнику:

— Командир бригады… прославленный на весь мир…

Но полковник, вздохнув, неожиданно ответил:

— Когда я был молод, я тоже был брюнетом. И неплохо танцевал.

Матросы окружили танцующих и в свою очередь наперебой старались выдернуть рубашку «Цыгана». Он хохотал, извивался вокруг своей дамы, смеша ее до слез, брыкался, отругивался, не забывая выделывать все па, — когда раздались два коротких свистка.

* * *

Никто, кроме капитана и дозорных, не заметил, как вдали появились два серых военных судна. Помощник капитана, усерднее всего дергавший рубашку «Цыгана», приложил руку щитком к глазам и, словно сразу протрезвившись, начал загонять пассажиров в трюм.

— Иди и ты, — сказал он «Цыгану» и шепотом прибавил: — Это «Канариас».

«Канариас», самый большой крейсер испанского флота, был захвачен фашистами. Он шел в сопровождении эсминца, по-видимому итальянского.

В мгновение ока «Цыган» оказался на капитанском мостике. Он упал на колени, так что перила закрыли бороду, и не сводил глаз с «Канариаса». Его руки впились в перила, и кончики пальцев побелели, а на лице появилось хищное выражение.

— Вам лучше уйти, подполковник, — сказал капитан.

— Брось! — ответил «Цыган». — Если они подойдут ближе, я лягу на пол и буду смотреть в дырочку. Да они и не посмотрят на нас.

— А если?..

— Тогда нам с тобой вместе тонуть. Ты не оставишь парохода, а мне тоже не расчет попасться к ним в лапы.

«Канариас» и эсминец шли наперерез пароходу. Капитан тоскливо оглядел горизонт. Никого. Никто не увидит, никто не подберет… Поймав на себе пытливый взгляд «Цыгана», он усмехнулся.

— Это не на фронте, — сказал он. — Там у тебя есть оружие. И есть куда отступать.

— Не всегда, — сказал «Цыган». — Бывает, что и оружия нет и отступать некуда.

«Канариас» и пароход шли на сближение. Они не переменили курса, и казалось, что они столкнутся под тупым углом.