Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

с половиной суток. Это было в марте. Фашистские самолеты прерывали бомбежку на несколько часов и продолжали ее тоже часами. Каким-то чутьем после первой же ночи население поняло, что предстоят новые страшные сутки, и потянулось вон из города, на окрестные горы, в лес. Ехали на трамваях, шли пешком, тащили тюфяки и кастрюли. На горах располагались лагерем. Кое-кто выстроил шалашики. Остальные спали под открытым небом. Собирали сучья и валежник и на кострах варили обед. С гор смотрели, как фашисты кружились над городом, как поднимались столбы дыма. Старая женщина, задыхаясь и плача, пробежала мимо моего балкона: она видела, как бомба попала в ее дом, а там оставалась часть семьи.

Испанская почта никогда не отличалась аккуратностью. Но с тех пор, как фашистский клин разрезал республику на две несообщающиеся зоны, писем ждут месяцами. Почти нет человека, у которого не было бы близких в другой зоне или на фашистской территории. Семьи большие, и обычное положение таково: отец, мать и кто-нибудь из детей вместе; сыновья на фронтах; кто-нибудь расстрелян фашистами; кто-нибудь сидит у них в тюрьме, о третьем ничего не известно, пропал. Утром в газете лихорадочно ищут сводку: где бои? Не там ли, где Пепе? Где бомбили? Не там ли, где Лолита с ребенком? Бесконечное ожидание писем из Франции: переписка между живущими на «этой» и на «той» стороне возможна только через Красный Крест и нейтральную страну.

Вечером, кутаясь в одеяла, в пледы, часто в полной темноте, всегда полуголодные, свертывая последнюю сигарету из табачной пыли, вытряхнутой из кармана, снова говорят о Пепе, о Лолите, и отец в тысячный раз уговаривает всех, что, если от Хуана нет сведений, это еще не значит, что он расстрелян.

Очередное фашистское наступление. Новые волнения. В штабе, где обычно готовы разболтать любую тайну, на этот раз почему-то упорно скрывают судьбу части. Может быть, она окружена? Истреблена? Бежала? Фашисты приближаются к Мора де Рубиелос. Там старая бабушка и маленькие внуки. Успеют ли, смогут ли уйти? Мора взята. Неделями ничего не известно о тех, кто там был. Какое счастье, если раздастся внезапный звонок и бабушка с внуками окажется за дверью!

Вместо бабушки — гости. Гостям кажется, что нет никого жизнерадостней этой семьи. Лица хозяев сияют, появляется угощение — последнее, что есть в доме, что берегли для внуков из Моры, — хлопают друг друга по плечу, бодрятся, играют в домино, спорят о литературе. И только в глазах — застывшее горе, недоумение, укоризна…

По ночам в радиоприемнике надрываются фашистские дикторы:

«Слушайте, слушайте передачи Хаки, которые столько сделали для национального движения! Слушайте нас внимательно, чтобы, раскрыв объятия, ждать, когда шпага каудильо (вождь, глава, фюрер) совместно с мечом господа нашего Христа освободят вас от красных тиранов!»

«Говорит Бургос! Новое варварство красных! Красный министр просвещения отменил школьные каникулы. Почему? Это совершенно ясно: чтобы подвергать школьников нашим бомбардировкам, а потом кричать на весь мир, что мы их убиваем! Красных надо истребить. И если пострадают невинные, господь бог разберется в этом на небесах!»

В Севилье к микрофону подходит андалусский палач генерал Кейпо де Льяно. Икота, отрыжка. Потом: «Э-э-э… я сегодня простужен и не хотел выступать, но подумал, что добрые патриоты огорчатся и забеспокоятся. Не бойтесь, завтра я буду здоров. По случаю простуды вместо обычного хереса я выпил несколько рюмочек коньяку из погребов моего друга Домека (владелец крупнейшей фирмы вин и спиртных изделий). Рекомендую всем: прекрасное средство от хрипоты, кашля, насморка. А также от жажды. Ваше здоровье, добрые патриоты! Итак, красные, марксисты и международная сволочь кричат, будто бы мы вынуждены приостановить наше наступление. Это ложь. У меня имеются точные, абсолютно достоверные и проверенные сведения. Я их не выдумываю, я получаю их из штаба. Так и быть, поделюсь с вами, хотя не следовало бы разглашать тайну, потому что сведения секретные. Но я знаю, что вы патриоты, а красные, которые слушают меня, ослы и все равно ничего не поймут. За три дня мы сбили двести самолетов. Вы прочтете в газетах, что сбито сто пятьдесят, но вы ведь знаете, что мы не хвастуны, мы всегда преуменьшаем наши победы. Наступление действительно приостановлено. Почему? Вовсе не потому, что это удалось красным. Просто по стратегическим соображениям. Завтра с божьей помощью снова пойдем в бой. К завтрему и я выздоровею. Итак, вы видите, что красные лгут. А если бы даже они однажды сказали правду, то что из этого, спрашиваю я вас? Пью за здоровье всех патриотов и за гибель красных во всем мире».

Сквозь эти крики прорываются французские, английские станции. Они уже не говорят об Испании, как будто ее нет. Это молчание порою страшнее фашистского торжества.

Самые страшные ночи — не те, когда рвутся бомбы, скрещиваются в небе лучи прожекторов, рассыпается фейерверк зенитных снарядов и трассирующих пуль. Страшно не спать и думать в полной тишине, в темноте. Ночь черна. Где-то сейчас несомненно бомбят — за двадцать или за двести километров. Там воют сирены и плачут дети. В горах воет ветер, одинокий и холодный. Города настороженно молчат. Молчит Мадрид. Только из Университетского городка доносится перестрелка. Тревожно спят деревни: всю ночь с Майорки, из Севилья, из Авилы летят к ним фашистские бомбардировщики. Мир отрезан. Испания — остров, окруженный враждебными водами. Да, и вода — враг, по ней ходят фашистские суда и «наблюдатели» комитета по невмешательству — морские жандармы Франко. Только Москва… Во всем мире только Москва… Но она так далеко, на другом краю планеты. «Весь мир нас оставил», — вздыхает вдруг ночной сторож, проходя под балконом. Холодно. Стекла разбиты, топить нечем. Ветер гнет деревья в саду, жалобно шелестят пальмы. Слушаешь, слушаешь… Начинает казаться: слабо, как больное, бьется бессонное сердце Испании. Или это прибой в разбитом порту? Который час? Вдруг становится беспощадно ясно: последний. Последний час республики. Еще остались дни и даже месяцы, но победы уже не будет…

Неправда, эта ночь не так пустынна, не так безысходна! Стреляют же в Университетском городке! В горах, завернувшись в одеяла, стоят часовые и окликают эту ночь. Партизаны осторожно, стараясь, чтобы камень не сорвался из-под ноги, спускаются к деревням и дорогам. И миллионы безоружных людей видят во сне свободу.

Почему я так люблю Испанию и буду любить до конца моих дней? Почему