Пастырь добрый - Надежда Попова

– И не напрасно, как показал последний случай… – чуть слышно пробурчал Курт.

– Это не дает тебе права самовольничать в том, что касается здравого смысла. Когда ты спал в последний раз?

– Не помню, – откликнулся он раздраженно; Керн наставительно поднял палец:

– Вот! Одно это уже противоестественно. Это, во-первых. Во-вторых, если вы отправитесь немедленно, в Хамельне вы и впрямь будете лишь к середине ночи; сомневаюсь, что это самое благоприятное время для поиска следов события, сотворившегося незнамо когда и где. Если же ночью отправиться в путь, на место прибудете засветло, что, сдается мне, гораздо удобнее. В-третьих, ваш отъезд не привлечет излишнего внимания горожан, и без того обеспокоенных в последние часы. В-четвертых, Гессе, ты сам упомянул о том, что – никто не знает, с чем тебе доведется повстречаться, что́ может грозить вам всем, если твоя версия окажется истинной; полусонный, валящийся с ног инквизитор против самого захудалого малефика… Опыт показал, что полусонный инквизитор даже при встрече со студентом-недоучкой – с ног валится в смысле буквальном. Это попросту вредно для дела, а делу гадить я тебе не позволю; ясна моя мысль?

– Но время…

– Терпит время, – оборвал Керн строго. – И это – также любые промедления извиняет.

– Собственно, академист в некотором роде прав, – нерешительно вмешался Райзе, несколько приунывший и растерявший значительную часть своего воодушевления. – Солдат бюргермайстер и впрямь запугал, уж не знаю чем, и они держатся непреклонно, однако горожане все настойчивей, и я не исключаю вероятности…

– Мятежа, – докончил Бруно, когда тот замялся. – Со всеми прилагающимися к тому атрибутами – палками, камнями и факелами. Особенно факелами. Все бунтовщики отчего-то питают к этим штукам особенную слабость. Наверное, они греют им душу. Если не пошевеливаться, добрые горожане, в конце концов, согреют Друденхаус.

– Уж больно ты весел, как я погляжу, – осадил его Керн, нахмурясь, и обернулся к Райзе: – И что ты предлагаешь, Густав? Отправлять его за пол-Германии после трех суток бодрствования? Если кто и свалится с седла по дороге, так это он.

– Нет, к чему же так изводить парня; попросту надо сдать горожанам жертву для утоления их жажды возмездия – это поможет протянуть время, а возможно, как знать, и угомонить их вовсе. Мясник более не нужен; он рассказал все, что мог, и толку от него теперь никакого. Завтра же на помост его, и люди успокоятся враз.

– А не излишне будет подозрительно? – усомнился Курт. – Когда это Друденхаус столь скоро учинял казнь? Обыкновенно мы тянем днями, а то и неделями, и чем серьезнее обвинение, тем дольше дознание.

– Если сейчас дать отмашку агентам, – широко улыбнулся Райзе, – и они распустят слух о том, что виновник найден – к рассвету горожане сами потребуют немедленной расправы над живодером; погреются у костра и спокойно разойдутся по домам.

– Никаких костров, – возразил Курт со вздохом. – Если рассматривать этот вариант, мясника следует отдать для исполнения светским; в то, что их сосед, которого они знают всю свою жизнь и изучили вдоль и поперек, оказался вдруг малефиком, горожане ни за что не поверят и заподозрят неладное.

– Быть может, дабы неладное не заподозрили, стоит выдать твоего приятеля Шварца? – предположил Ланц; он поморщился:

– Не стоит; тогда вполне резонно учинят погром в старых кварталах, ибо «все они одним миром мазаны», «вот где обретаются живодеры», «давно они всем кровь портят, душегубцы и тати» и прочее. Городские волнения, Дитрих – они нам нужны?.. Нельзя. Если впрямь кого отдавать – то мясника и, как я уже сказал, светским. Пойдет как изувер, попросту, по обвинению в убийствах. Кроме того, это не создаст у горожан неверного мнения о том, что на Друденхаус можно надавить и в будущем.

– Ну, hac abierit[91], – подытожил Керн решительно. – Стало быть, вот что. Дитрих, Гессе, Хоффмайер; в путь отправитесь ночью. Пока – отдыхать. Всем. Густав? Поднимай агентуру; пускай разнесут слухи о мяснике. Вопросы есть?.. Вопросов нет. Все свободны. И… Гессе, – окликнул тот, когда Курт с тяжким вздохом повернулся к двери, – останься. Еще на минуту.

– За что костерить будете? – спросил Курт обреченно, когда дверь позади него закрылась; Керн удивленно округлил глаза:

– С чего такое взял?

– Всех выставили, меня оставили… Видно, крыть намерены всерьез. Что я еще сделал не так?

– На сей раз ничего, – успокоил тот. – Всего лишь просьба. Еще одна причина, по которой я не хочу отпускать тебя сию секунду: навести бюргермайстера. Не спросишь, для чего и почему именно ты?

– Нет, – с невеселой усмешкой качнул головой Курт. – Ему, само собою, придется все разъяснить; он ведь тоже не слабоумный, поймет, что мы выдаем не истинного виновника, а он таким не удовольствуется. Бюргермайстеру надобен подлинный убийца. Лично. И – я ему это обещал.

– В детали не вдавайся, – предупредил Керн кисло. – Я и сам еще не до конца верю в то, что всерьез решился бросить основные силы на проверку такой версии. Наверное, это первые признаки старческого слабоумия – впадаю в детство и снова начинаю верить в сказки.

– «Снова»? – переспросил он с усталой улыбкой. – Не могу себе вообразить маленького Вальтера, боящегося чудовища в темном углу.

– Под кроватью, – исправил Керн мрачно. – И я не боялся – попросту утром зачерпнул святой воды в церкви и щедро плеснул под кровать.

– А что факел не бросили?

– Ну, довольно, Гессе, – посерьезнел тот, махнув рукой в сторону двери. – К делу. Посети бюргермайстера и – отдыхать, у тебя впереди в любом случае, как бы все ни повернулось, тяжелый день.

Глава 15

На сей раз Керн оказался прав – день выдался и впрямь нелегкий.

День начался около четырех часов пополуночи, когда несильный, но настойчивый внутренний толчок вынудил Курта открыть глаза и с невероятным усилием выкарабкаться из глубокой, тяжелой дремоты, более походящей на забытье, нежели на нормальный здоровый сон. В комнате было темно, за окнами царила тишина; никто не вошел, чтобы его разбудить, однако он точно знал, что проспал отведенное ему для того время – внутренний часовой на этот счет мог ошибиться не более чем на минуты.

Короткий сон не освежил ни тела, ни разума, оставив после себя ощущение разбитости и подавленности; на осеннем воздухе улиц ночного города, зябком и сыром, Курт тотчас покрылся гусиной кожей, а когда в сопровождении Ланца и Бруно, таких же хмуро молчаливых и полуживых, как и он сам, выехал за ворота, на открытой всем ветрам дороге промерз совершенно, казалось, до костей. Некоторое время все, не сговариваясь, двигались шагом, и даже курьерские жеребцы выглядели апатичными и какими-то помятыми; наконец, спустя полчаса понурого движения по старой каменной стезе, Ланц встряхнул головой, сгоняя сон, и ободряюще улыбнулся: «Ну, juventus[92], кто за мной?». Ответа сослуживец дожидаться не стал и, от души подстегнув жеребца, умчался вперед, тотчас скрывшись из глаз в предутренней темноте.